Н. П. Солодков

МОРСКИЕ РАССКАЗЫ

Военно-Историческая Библиотека № 14

Русская Морская Зарубежная Библиотека № 80

Все права принадлежат Ю. Н. Солодкову и его наследникам

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Разбирая рукописи, оставшиеся после смерти моего отца, старшего лейтенанта Николая Петровича Солодкова, в его духовном наследии я нашел этюд, некогда написанный и посвященный им одному из друзей по морской службе. Этюд был назван « Брызги-слезы » и как нельзя лучше подходит к самому автору рассказов этой книги.

Станем считать этот этюд предисловием к рассказам моего отца о русских офицерах, служивших под Андреевским Флагом, и о гардемаринах славной колыбели Флота — Морского Корпуса —, об их жизни и службе в те, теперь уже столь далекие времена, ставшие историей.

Оставаясь до самой смерти верным своему родному Флоту, отец мой имел что рассказать интересного своим внукам и правнукам... Плавал он полвека тому назад, будучи еще кадетом, на парусном учебном судне « Рында », гардемарином — на крейсере « Богатырь », мичманом — на линейном корабле « Андрей Первозванный » и, уже во время войны 1914-1917 гг., на крейсерах « Аврора » и « Диана ».

Отец мой мечтал издать этот свой труд сам, но смерть помешала ему.

Я исполняю заветное желание отца. Труд посвящается его внукам.

Юрий Николаевич Солодков

БРЫЗГИ-СЛЕЗЫ

Изумрудные, серебристо-голубовато — прозрачные, временами опалово — жемчужные, рассыпающиеся бриллиантами каскады брызг, неизменные в своем вечном танце и ежесекундно меняющиеся, обдавали дождем искрящихся капель молодого офицера, вышедшего в море с очередной сменой гардемарин на яхте « Баян ».

Наконец — то ему удалось получить в командование эту чудную яхту. Какое удовольствие для « настоящего моряка», — а таким он себя чувствовал, как всякий, с детских лет искушенный морем, уйти подальше от берегов и прямо раствориться душой в просторах родной стихии!

Он ни с чем не мог сравнить прелести управления под парусами, когда судно, — совсем живое существо, послушное малейшему желанию своего хозяина, то плавно ложится на бок, забирая ход, то, быстро выпрямившись, отряхнется, заполоскав парусами, как лебедь, — и, снова распустив свои крылья, несется полным ветром в синюю морскую даль, вздрагивая всем корпусом от напряжения. Рука его лежит на руле, горящий взгляд устремлен вперед, и весь он дышит красотой вдохновения и отваги. Брызги моря, горько-соленые, летят ему в лицо, попадают на губы. На фоне красного заката они сверкают рубинами, обращаясь как бы в капли крови. Уже парус принял розовато-перламутровый оттенок. Еще несколько мгновений, и пурпуровый шар солнца, напоминающий огромный фонарь, потонет в играющих всплесками волнах.

— На флаг, флаг спустить! — подается команда, и все обнажают головы в сосредоточенном молчании.

Ветер свежеет, снасти поют заунывную песню, все

чаще и чаще набегающая волна обдает стегающими брызгами наветренный борт.

—  Держать круче к ветру! — кричит офицер, отошедший от руля и примостившийся на люке каюты в середине яхты. Рядом с ним сидит несколько человек, внимающих его рассказам о « старых » парусных кораблях, о минувшей войне, о флоте под вымпелами Святого Андрея... А «Баян» летит вперед, рассекая грудью сбивающие его волны и прорезая своим белым парусом сгустившуюся темноту ночи.

Офицер увлекся своими рассказами, ему хочется побольше передать событий из жизни любимого им флота. Давно пора делать поворот, уходя от усилившегося шквалистого ветра под защиту берега, но время идет так быстро, а слушатели настолько внимательны, что он не замечает усталости и, продолжая делиться своими воспоминаниями, не отдает приказа о повороте.

Море дышит широкими волнами, которые, ломаясь, покрываются седыми шапками пены. Ветер дует порывами... и вдруг меняет свое направление. Яхта выпрямляется, секунду полощет парусами. Офицер инстинктивно вскакивает. В тот же момент, перекинутый на другую сторону парус своим гиком ударяет его по голове, и он, взмахнув руками, оглушенный, падает за борт.

—  Держать круче к ветру! — кричит боцман, бросаясь к рулю.

—  Смирна — а, по местам стоять, к повороту!...

Все происходит так неожиданно и быстро, что окружающие цепенеют. Раздаются крики, кто-то кидает спасательный круг, а налетевший шквал, подхватив яхту, в одно мгновение относит ее на несколько сажен в сторону.

Потом разом все смолкает, подчиняясь команде боцмана. Яхта, чувствуя твердую руку, подтягивается, забирает ход, делает поворот и несется обратно к трагическому месту. Глаза всех устремлены на воду, стараясь в темноте хоть что-нибудь разглядеть. Но волны сомкнулись и не выдают своей добычи.

До рассвета осиротевшая яхта бесконечное количество раз ходит взад и вперед в тщетных поисках своего командира. Утром она возвращается на рейд с приспущенным в знак траура кормовым флагом и грустно становится на якорь против пристани.

В бухте совсем тихо. Успокоившееся море, чуть по-

качивая судно, виновато ласкаясь, лениво лижет борта « Баяна », оставляя на них унылые брызги, которые медленно стекают вниз и капают, точно тяжелые, горькие слезы.

ПЕРВАЯ-ЛЮБОВЬ

« Рында », — это царский телохранитель, в горластой боярской собольей шапке, в белом кафтане с золотыми берендейками, державший золотой топорик на плече. Он стоял в паре со своим товарищем в почетной страже у трона Русский Царей. Он охранял престол Грозного, Годунова, Михаила Феодоровича и Тишайшего. В память его был назван парусно-паровой корвет, построенный в конце прошлого века для Императорского Русского Флота.

Красавец « Рында », со скульптурным носовым украшением под бушпритом, со стройными, высокими мачтами, фоком и гротом, в полном корабельном вооружении, и сухой бизанью, на гафеле которой реял белоснежный флаг с синим Андреевским крестом. В 1909 году он входил в состав учебного отряда судов Морского Корпуса и в сравнении с крейсерами « Россия », « Богатырь » и « Аврора » казался маленькой игрушкой, осколком старых времен, когда ходили в трехлетнее кругосветное плавание, где ставили паруса, поднимая винт, чтобы он не мешал, и носились по необозримым пространствам океанов, по далеким, экзотическим странам, открывая новые земли и описывая неведомые берега. Люди малосведущие часто относили имя « Рында» к женскому роду, как « Диана » и « Аврора ».

—  Ах, вы плавали на ней? — говорили они, приводя в немалое возмущение будущих «морских волков », совершавших накануне гардемаринства свое первое плавание на этом « корвете » прежних времен. Его называли также и просто Учебным Судном.

—  То ли дело корвет, — рассуждали будущие гардемарины, — вполне определенное название, без дальних слов все объясняющее.

Гардемарины Костя Татарский или Миша Остроградский, а может быть и Бобка Степанов, « старые кадеты » Морского Корпуса, любившие подцукнуть « молодых », уже будучи сами гардемаринами, иногда спрашивали новичков:

—  Молодой, — вооружение фрегата?

— Три мачты с полной корабельной оснасткой, господин гардемарин.

—  Корвета?

—  Три мачты, фок и грот полные, бизань сухая, господин гардемарин.

—  Брига?

—  Две мачты с полным вооружением, господин гардемарин.

—  Барка?

—  Две мачты, фок полный, грот сухой, господин гардемарин.

—  А что называется секстаном?

—  Инструмент, которым нельзя колоть сахар, господин гардемарин, — отвечал, стараясь удержать улыбку, маленький морской кадет.

—  Молодец, марсофлот! — Полный балл! — хвалил экзаменатор.

Так вот, вполне ясно и определенно: «Корвет Рында! ».

Большинство воспитанников, и только что поступивших со стороны, и часть морских кадет, перешедших из общих классов Морского Корпуса, но ни разу не бывших в плавании, свое первое морское крещение в 1909 году получили на « Рынде ». Вот почему « Рында » остался навсегда у них в памяти ярче других кораблей.

« Рында », да еще тот корабль, на палубу которого каждый из них вступал осенью в 1912 году, после производства в мичманы, одетый в парадную форму, — в мундире со стоячим воротником, сплошь обшитым золотом, с высокой треугольной шляпой, фасона 1812 года, и держа в руке морскую полусаблю.

Но на« Рынде » они были все вместе, за небольшим исключением, а на втором корабле — каждый в отдельности, и перечислить их затруднительно, так как не было такого корабля в Российском Императорском Флоте, на котором не появился бы вновь произведенный офицер выпуска 1912 года.

И навсегда остался в памяти зычный голос старшего офицера « Рынды », стоящего на полуюте с левой рукой, приложенной рупором ко рту, и вопящего после вызова всех наверх спускать брам — реи и брам — стеньги:

— По реям! ...Ли — исель спирты изгото — вить... Ли — сель спирты приподня — ять...!

Заливчатый, соловьиный свист дудок боцманов и унтер-офицеров, мерный топот десятков босых ног по палубе, протертой песком и камнем, легкое поскрипывание талей, выбирающих всякие фалы, топинанты, брасы, гитовы, ослепительный блеск начищенной медяшки и первые морские термины и выражения — « гальюн », « клотик », « шкив », « рында — булень » — « дрейфовать », « бить склянки », « отдать концы », « взять рифы »...

И морские кадеты для большего « фасона » иногда сообщали их в письмах родственникам, а те, совершенно не понимая в чем дело, порой отвечали: « ...мама опять очень расстроилась, что ты, дорогой Вася (или Коля), ведешь себя очень неосторожно. Пожалуйста, склянок больше не бей, заплати за разбитые и за какие-то концы, которые ты не мог отдать. Деньги высланы переводом... » « ...и, очевидно, как всегда по рассеянности затерял... и не бери, пожалуйста, рифов, тоже можешь потерять ».

Сколько новизны, незабываемых впечатлений дало первое плавание. Утренние пробеги через салинг. По вантам, сквозь « собачью дыру» марса на салинг, состоящий из двух брусьев, и обратно вниз, на другой борт. Первые вахты всерьез, первое знакомство с « настоящей » службой, даже первые невинные ругательства, вроде « херштаг малиновый » или « милашка се-мишкивная » и, в разговоре между собой, вместо « ничего » непременное употребление неприличного слова, которое зимой иногда по привычке срывалось в чопорной столичной гостиной и даже иногда, о позор! в дамском обществе.

А шлюпочные учения, особенно под парусами, в конце лета, когда учебный отряд судов Морского Корпуса собирался весь вместе в Балтийском Порту! Парусные учения шлюпками всего отряда велись по сигналу с флагманского корабля.

Плавание заканчивалось гонками, — гребными и

парусными, — с раздачей серебряных жетонов-призов, — вызолоченный щит с гербом Морского Корпуса, или эмалевый Андреевский флаг. Всем получившим эти жетоны хотелось с гордостью носить их на цепочке в петлице мундира, но этого нельзя было делать, так как разрешалось носить только Императорские призы. Однако эти жетоны надевались в отпуску, несмотря на запрещение, особенно в провинции, в городах, отстоящих далеко от моря, где на моряков смотрели как на « седьмое чудо » и где можно было носить не только эти жетоны, но и крахмальные воротнички с манжетами. Носили и расстегнутые две верхние пуговицы мундира с отвернутыми углами на манер тужурки, с белым жилетом и — мечта многих — палаши на пасиках, волочившиеся по земле, как у гусара.

Но, к слову сказать, в выпуске 1912 года был взят на парусных гонках и Императорский приз В. Гаврило-вым на « синем Герцогском катере », находившемся на « Рынде ». Счастливец, по прозвищу « Жук-гавриш », носил этот большой, тяжелый жетон с Императорским орлом, якорем и спасательным кругом и в строю и на балах, на зависть и восхищение окружающих.

В следующих плаваниях плавали и на « Авроре », и на « Богатыре », и на « Верном »; иногда бывало интересно, но таких увлекательных воспоминаний, как о времени, проведенном на «Рынде», больше не осталось.

Первый корабль! Для моряка он так же дорог и ярок по воспоминаниям, как первая любовь.

Корабль — как живое существо. К кораблю относились с полным уважением, вступая на палубу, снимали шляпу.

Корабль с Петровских времен принадлежал лично Государю Императору, и при вопросе: « на каком корабле вы плаваете? », отвечали:

— На корабле Его Императорского Величества таком-то, — формула, говорившая сама за себя.

ЗАБОТЫ РОТНОГО КОМАНДИРА

Ротный командир, проведший роту через все гар-демаринство до выпуска в офицеры, был среднего роста, с небольшим брюшком, почти никогда не улыбался, имея понуро-кислое выражение лица. Он ни минуты не мог стоять на месте, постоянно топтался и, даг.:е разговаривая, ходил мелкими шажками туда и сюда, заложив руки за спину. Говорил нудно, в одну ноту, точно дудел, и со стороны казалось, что он произносит одни и те же звуки, вроде « дуу-дуу-дуу ». Последнее, очевидно, и послужило основанием к его прозвищу. Его звали не только гардемарины его роты, но и предыдущие выпуски — « Мотором ». Когда он бывал чем-нибудь особенно озабочен или хотел проникнуть в мысли своих питомцев, то чуть прищуривал правый глаз, а левым смотрел вверх, поднимая кверху и левую бровь. Это называлось: « Мотор взял бровь на гитовы ». Гитовами назывались снасти, поднимающие, убирающие или подтягивающие прямые паруса, и принадлежали они в парусном флоте к « снастям бегучего такелажа ».

Итак, « Мотор » был очень нервен, топтался постоянно на месте, точно ребенок, не успевший оправиться, дудел и « брал на гитовы ». Вместе с тем он был необычайно заботлив. Заботы его распространялись в равной степени на всех его воспитанников, доверенных ему Богом, начальством и родителями. Любимцев особых у него не существовало, и ко всем он относился подозрительно. Но на его несчастье, в роте все же находилось двое, за которых он считал себя обязанным беспокоиться больше, чем за других. Это были два Вадима: Вадим Макаров и Вадим Хвощинский.

Основания к такому вниманию с его стороны име-

лись особые. Еще слишком свежими были раны русско-японской войны, во время которой так безвременно погиб талантливейший адмирал, чьи заслуги были известны не только узкому кругу моряков, но и всей России. Все помнили взрыв броненосца « Петропавловск » и гибель адмирала Степана Осиповича Макарова. Неудивительно поэтому, что осиротевшая семья адмирала была окружена заботами и вниманием. Вдова покойного, Капитолина Николаевна Макарова, в знак особого благоволения Царской Семьи, получила звание статс-дамы Высочайшего Двора. Единственный же сын адмирала попал на ответственность беспокойно-заботливого « Мотора ». К счастью для последнего, сначала кадет, а потом гардемарин Вадим Макаров был юношей серьезным и, чувствуя излишнее внимание начальства, тяготился им, вел себя отменно корректно, с полупрезрением относясь к его заботам.

Стоит, бывало, Вадим с книгами под мышкой и, совсем как старший младшему, спокойным тоном, чуть склонясь вперед, с едва уловимой полуулыбкой, что-нибудь отвечает «Мотору». А тот недоверчиво, беря « бровь на гитовы », взглядывает на него одним глазом снизу вверх. В период же начала гардемаринства Макаров просто старался с « Мотором » не разговаривать, держась от него подальше. Со сверстниками же своими он был неизменно приветлив, мягок и добр.

Вадим Хвощинский являлся во всем полной противоположностью не только в поведении, но и по наружному виду, Вадиму Макарову. Последний был темный шатен с карими глазами под густыми бровями, со спокойно-медленными, солидными движениями, тогда как Вадим Хвощинский, розовощекий блондин с бесцветными бровями и ресницами, со светлыми, лукаво смотрящими глазами, отличался подвижностью, мальчишеским задором и готовностью в любую минуту выкинуть с невинным видом какую-нибудь шалость. Поэтому он более, чем Макаров, утомлял и волновал заботливого ротного командира. Особое беспокойство начальства за Хвощинского вызывалось несколько иными причинами. Когда старший брат его кончал фельдфебелем Морской Корпус, во время урока фехтования его товарищ, сделав выпад, проткнул рапирой с плохим предохранителем сетку шлема и попал ему в глаз. Жуткий случай со смертельным исходом доставил большие не-

приятности начальству и произвел ужасное впечатление на всех окружающих, а особенно на ротного командира младшего брата. Но Вадим Хвощинский, играя на заботах начальства, часто использовал их для своей забавы и развлечения товарищей.

Скажем, в плавании на трехмачтовом учебном судне «Рында» по утрам всех гоняли через салинг (эта высшая точка на мачте корабля, состоящая из продольных и поперечных брусьев, служит для отвода брам-и бом-брам-бакштагов). Вадим Хвощинский из-за порока сердца участия в этом занятии не принимал и был доволен своим привилегированным положением. Он прохаживался в сторонке. Ротный командир всегда присутствовал наверху, на салинге, наблюдая за порядком. Иногда же Хвощинскому надоедало слишком спокойное течение жизни и, улучив момент, когда « Мотор » отворачивался, он норовил незаметно взбежать вместе с товарищами на марс по вантам. Немедленно кто-нибудь из его ближайших приятелей, предупрежденный о « забаве », бежал к ротному командиру и срывающимся голосом докладывал, что Хвощинский на салинге и может оттуда упасть. Надо было видеть волнение заботливого начальника. Он суетился, размахивал руками, возмущенно дудел, и унтер-офицер из команды посылался за Вадимом. Виновника под руки стаскивали вниз. Ему делался строгий выговор, а он прикидывался обиженным и уверял, что не может отставать в занятиях от товарищей. Под арест за это его не сажали.

Следует отметить, что ротный командир со всеми другими своими питомцами вел себя так, точно находился в состоянии постоянной войны с ними, был до нельзя подозрительным, считал их способными на всякую гадость и иногда своим к ним отношением сам наталкивал их на преступления.

Вот вспоминается, например, случай с гардемарином роты « Мотора ». Гардемарин подбривал свои только что начинавшие пробиваться усики, вернее-пушок на верхней губе. К нему стали придираться из-за этого, делали замечания, ставили « под ружье », пространно объясняя, что уставом запрещено брить усы (Ему было 17 лет, а устав был написан для лиц совершеннолетних). Беднягу, наконец, извели до того, что он решил, не идя против устава, чем-нибудь особенным досадить придирчивому начальству. Долго думал и выдумал. В од-

но прекрасное воскресенье, на радость своих приятелей, явился из отпуска с наголо сбритыми бровями. Так как он был брюнет и брови росли густые, то это бросалось в глаза, и вообще его физиономия совершенно преобразилась, приобретя клоунский вид. Хотя про запрещение брить брови в уставе и ничего не было сказано, но беднягу с места посадили в карцер, со строгим обещанием оставить там, пока не вырастут брови. Но брови растут очень медленно, и размер наказания, налагаемого дисциплинарным уставом, не был предусмотрен на время их роста. Поэтому, когда виновного выпустили из-под ареста, он долго еще ходил без бровей.

А « Мотор » с озабоченным видом топтался на месте перед ротой, поставленной во фронт; поднимал бровь « на гитовы » и нудно, нудно дудел, жалуясь на проступки своих питомцев. Его « нравоучения » совершенно не достигали цели. Их или не слушали, не обращая внимания, или, находясь всецело на стороне « преступников », смеялись над ним.

« Мотор » пугал мнимых « бунтовщиков » присягой, которая давала право не просто выгнать из Морского Корпуса, а « отдать под суд », « разжаловать в матросы », «сослать в дисциплинарный батальон». Эти страшные слова повторялись и портили настроение, но вряд ли кто-нибудь думал в те времена серьезно об их применении на практике.

« СЪЕДЕН ДИКИМИ » О Морском Корпусе и церкви Св. Павла Исповедника

Войдя в главный подъезд Морского Корпуса, что в Петербурге на Васильевском острову, и скинув пальто или шинель на руку одетому в парадную ливрею солидному, бородатому швейцару, вы подымаетесь по лестнице, покрытой ковром, во второй этаж. Перед вами аванзал с гостиными — « приемными » Спокон веков их знали. В старинной мебели царит здесь дух былых годов. Но не входя в этот приемный зал, а повернув налево, где начинается « Звериный коридор » с развешанными по стенам носовыми украшениями старых парусных судов, изображающими различных зверей, богинь и витязей, вы попадаете на следующую лестницу, ведущую в третий этаж, где помещалась церковь Морского Корпуса.

В церкви было на что обратить внимание ,и не только в парадный день Св. Павла Исповедника, 6-го ноября, когда все блистало яркостью освещения и ризами духовенства, лентами и звездами высших чинов Империи и орлами на эполетах адмиралов, а также с иголочки одетыми в черные мундиры первого срока гардемаринами. Впрочем, на литургии присутствовала только одна очередная рота, а весь Корпус, в составе двух батальонов, уже выстраивался в Столовом зале, где по окончании богослужения в церкви пелся торжественный молебен в присутствии всех гостей, которых маленькая, сравнительно, домовая церковь не могла вместить.

Итак, церковь. Прежде всего — иконостас, сооруженный в самом конце 18-го века, перед окончательным переездом Корпуса по приказанию Императора Павла

1-го из Кронштадта в Санкт-Петербург. Иконостас светлый, в стиле классицизма, с золотыми украшениями, являл собой строгий и привлекательный вид. У левого клироса, против директорского места, два старых, обветшалых знамени. Одно — времен Императрицы Анны Иоанновны, другое — времен Императора Николая Павловича. Третье знамя, пожалованное к 200-летнему юбилею, простреленное картечью в 1905 году на Иордане перед Зимним Дворцом и тщательно залатанное, в церкви не стояло, а помещалось в кабинете директора Корпуса и оттуда выносилось знаменщиком прямо на парад в Столовый зал.

Но присутствовавших в церкви гардемарин и кадет больше привлекал не иконостас и не мелодичное пение хора, а созерцание попадавших в их поле зрения черных мраморных досок, висевших по всем стенам храма. Сколько на них отразилось боев и сражений, сколько записано было имен убитых и погибших при исполнении долга бывших воспитанников Корпуса. Все имена, имена в различных чинах и званиях, названия судов, даты годов и числа месяцев, наименования местностей, разбросанных по морям и океанам всего земного шара... Можно было простоять совершенно для себя незаметно всю церковную службу в созерцании этих надписей. Вспоминались сражения, походы, осады, кораблекрушения и отдельные яркие эпизоды из подвигов личного состава флота или отдельных лиц, вошедших в историю. Какое разнообразие местностей, природы и условий, в которых происходили трагедии, сколько неисчислимых разновидностей судьбы и сопротивления, принесших смерть в большинстве случаев молодым, полным жизни и энергии людям. При наличии воображения и известной доли фантазии, а также при небольшом знакомстве с историей флота, от чтения кратких записей, отмеченных на этих траурных досках, вставали образы давно минувших дел и событий.

Много, очень много записано интересного, но самая необыкновенная запись, подобную которой вряд ли можно найти на траурных досках сухопутных корпусов и училищ, запись, врезавшаяся в молодую память на всю жизнь, была следующая:

« Мичман Роман Мофет, убит и съеден дикими на острове Нука-Гива ». Далее назван корабль, на котором служил мичман Мофет, и год, месяц и число. Кратко и

внушительно. А воображение живо рисует тропическую природу, коралловый остров, шум прибоя, свист ветра. Красавец фрегат под всеми парусами уходит в туманную даль, увозя на родину печальную весть о случившемся. На берегу же происходит остервенелая пляска вокруг обреченной на съедение жертвы. Настороженное ухо различает монотонно-приглушенные, однообразно-нудные удары и даже радостный вой « диких », который как то необъяснимо соединяется с пением хора на клиросе.

Лишь строгий, мимолетный взгляд директора, стоящего в полоборота на почетном месте у левого клироса, может вернуть фантазера к действительности. Он быстро, быстро начнет креститься, точно начищая и без того сияющие пуговицы мундира, и переведет взгляд на иконостас, медленно скользя взором в правую его сторону, чтобы ненароком еще раз не встретиться с глазами начальства, хоть и молящегося усердно, но следящего за воспитанниками.

Направо от Царских врат образ Христа Спасителя в голубых, светлых одеждах, с таким добрым и ласковым взглядом. Дальше, на южных дверях Архангел Михаил, поражающий дракона. А еще правее, совсем у клироса, расположен большой образ Святого Павла Исповедника, икона Храмового праздника церкви Морского Корпуса, празднуемого шестого ноября. И вспоминается читающему надписи на ней, что, когда Августейший Генерал-Адмирал Флота, Цесаревич Павел Петрович, шестого ноября 1796 года вступил на престол, одним из первых его повелений было распоряжение вернуть Морской Корпус из Кронштадта в Санкт-Петербург на свое старое место, в бывший «Минихов дом ».

По этому поводу 8 декабря 1796 года был дан рескрипт на имя Главного директора Корпуса, адмирала Голенищева-Кутузова — « принять в свое ведение дом Корпуса Чужестранных Единоверцев, временно пребывавших в старом здании Морского Корпуса в Петербурге, и обратить оный под Морской Шляхетный Корпус ». Через три дня часть Морского Корпуса уже переселилась в Санкт-Петербург.

15 марта 1797 года церковь, только что сооруженная во вновь отстроенном третьем этаже здания, была торжественно освящена, и адмирал Голенищев-Куту-

зов 16 марта донес Императору Павлу I: « Имею честь всеподданнейше донести Вашему Императорскому Величеству, что вчерашнего дня в Морском Шляхетном Корпусе освящена церковь во имя Святого Исповедника Архиепископа Павла, коего память празднуется в день всерадостнейшего восшествия Вашего Императорского Величества на Всероссийский Престол. Освящение совершал преосвященный Инокентий, Архиепископ Псковский, и к тому приглашены были: Главнокомандующий в городе, граф Буксгевден, члены Адмиралтейств-Коллегий и начальствующие над училищами столицы. Архимандрит Ксенофонт, законоучитель в Корпусе, сказал по этому случаю проповедь ».

Вот первоисточник праздника Шестого Ноября, и с этого времени свято чтится этот день храмового праздника училища, основанного Петром Великим и воспитавшего все поколения морских офицеров Русского Императорского Флота.

Вещественным доказательством тому служила упомянутая выше икона у правого клироса церкви Морского Корпуса, которую весьма интересно рассмотреть поближе.

На ней наверху надпись: « Архиепископ Павел », а внизу: « день всенародного восшествия на престол Его Императорского Величества, шестого ноября 1796 года. На груди же Архиепископа изображен привешенный по желанию Императора на золотой цепочке крест ордена Святой Анны. Этот любимый орден Императора Павла 1-го является первой его наградой Патрону Морского Корпуса, а в лице последнего и самому « Морскому Шляхетному Корпусу ».

Попутно заметим, что знаком ордена Св. Анны Император Павел 1-й стал награждать не только мирян, но и духовных лиц. В данном же случае, как бы задним числом, в знак особого благоволения знаком ордена было украшено и изображение Архиепископа на иконе, под покровительством которого находилось полюбившееся ему учреждение. Напомним, что императорские российские ордена, за исключением орденов Св. Владимира и вошедших позднее, в 1831 году, в Капитул Орденов Белого Орла и Св. Станислава, имели в центральном медальоне изображение святого и являлись фактически как-бы своего рода образками, помещенными в центре креста. Поэтому нет ничего удивительного в

том, что иногда наследники умершего « кавалера орденов » по каким-либо соображениям приносили ордена в церковь и украшали ими наиболее чтимые иконы.

В связи с описанием церкви Корпуса мы позволили себе осветить немного исторический момент о забытом ордене, связанный с праздником Шестого Ноября.

Если как-то, что-то осталось в Корпусе и продолжает, в полном или переносном смысле, существовать, то церковь его, можно с уверенностью предполагать, уничтожена. Вряд ли можно будет когда-нибудь найти и восстановить образ Св. Павла Исповедника, именно тот, подлинный, с надписями и орденом Св. Анны на груди, а также и полуразбитые мраморные доски, если они и попали каким-нибудь чудом в Морской музей.

« ТЕНЬ ВОЕВОДЫ » (В Морском Корпусе зимой 1909 года).

Столовый зал Морского Корпуса залит электрическим светом трех огромных люстр, спускающихся с потолка. По обеим сторонам зала, ближе к стенам, расставлены большие столы для обеда. Между ними посредине проход, по ширине равный широкой улице.

Обед подается в шесть часов вечера. По четвергам струнный оркестр из вольнонаемных музыкантов играет на хорах различные мелодии русских и иностранных композиторов. На столах программки музыкального исполнения прислонены к серебряным жбанам с душистым темным хлебным квасом.

Дневальные, — вольнонаемная прислуга, в белых нитяных перчатках, обслуживающая каждый от восьми до десяти человек господ гардемарин, только что убрали тарелки после супа и обносят блюдами с котлетами. Подливка в серебряных соусниках и блюда с жареным картофелем уже стоят на столах.

—  Вот это я люблю, — говорит гардемарин Костя Татарский, ухмыляясь, — положишь в рот и жевать не надо, языком провернул раз... и проглотил. — Все смеются.

—  А сколько же ты за один присест их съесть можешь? — спрашивает с легкой презрительной гримаской Серя Рязанов. Он годами старше своих однокашников и поэтому держится солиднее, как бы снисходя к их возрасту.

— Да как тебе сказать, « пьюпл », пожалуй съел бы все ваши порции, — добродушно отвечает Костя.

Он характерный представитель кадета старых времен, подстрижен ежиком, немного грубоват и не забо-

тится об изяществе. Носит все казенное, без всякой переделки. Он любит зазевавшемуся приятелю дать щел-чек, а соседу по койке сделать « мешок », спихнув к ногам верхнюю простыню и загнув нижнюю к подушке, прикрыв ее одеялом. От такой проделки часто страдал забывчивый и скромный его сосед по кровати. Но Татарский — хороший товарищ, « душа на распашку », прямой человек. Говорят, что, когда он впервые приехал в Корпус из своих южно-русских степей, на нем была надета дворянская фуражка с красным околышем. Он произносил букву « Г » как « X » и имел привычку давать прозвища. Рязанова, за его высокую, тонкую фигуру и возраст, на первом же уроке английского языка он прозвал « пьюплом », Солодкова — « Марфу-шей », которой пошел бы цветистый платок, Каменского за хорошие стихи называл « поэтом » а иной раз просто « гусем ».

Татарского самого прозвали « укропом », — почему и за что уже позабылось. Аппетитом он обладал огромным и, действительно, один раз, на пари, съел порции восьми человек. Обыкновенно же менялся за сладкое и со страстностью азартного игрока разыгрывал и выигрывал добавочные котлеты. Игра в « камень, мешок и ножницы » шла быстро. По команде: « раз, два, три » двое играющих выкидывали на пальцах соответствующее изображение, — кулак, ладонь или два пальца. « Мешок » побеждал камень, « ножницы » — « мешок », « камень » — « ножницы »...

Обед проходил очень весело, шутили, делились впечатлениями, любили поговорить о « старом корпусе », когда было две гардемаринские роты и совсем до производства в офицеры не было присяги. Иногда вспоминали слышанные раньше разные страшные истории и поверья, обсуждали возможность перемен в компасном зале, картинной галерее и готовом обвалиться потолке в Столовом зале. Говорили иногда о перемене формы, передавая разные слухи, так как в тот год вся армейская кавалерия получала свои старые исторические формы. Чаще всех разговор об этом заводил Миклашевский, сидевший второй год и собиравшийся уходить в гусары. Он уверял, что и гардемаринам дадут белый лацкан, кивер и палаш на пасиках.

— Пошел ты со своим кивером в болото, — откровенно заявлял Костя и, что-то вспомнив, продолжал,

—  а вообще, дорогой « Микла », не советую я тебе менять кукушку на ястреба. Вот намедни кто-то правильно сказал: всякий мичман может в любое время, если захочет, сделаться гусаром, да еще с повышением в чине, но самый разудалый гусар не может стать мичманом. Вот, брат, помни это!

За такими горячими разговорами мало кто прислушивался к музыке. Она играла, давая настроение, а столы жужжали разговорами, точно улей пчел.

Одна только вещь, которую в конце концов сняли с программы, непонятным образом действовала на всех. Вещь эта называлась « Тень воеводы ». При ее исполнении, обычно к концу обеда, разговоры смолкали и чувствовалась какая-то настороженность. Красивая музыка, начинавшаяся совсем тихо и постепенно, как бы приближаясь, переходящая в тяжелые, мощные аккорды, рисовала картины для фантазии мечтательных натур,

—   какой, скажем, был Каменский, великолепно писавший стихи, — старинный замок с шумом деревьев заглохшего парка и мелодиями его мирной жизни, через которые откуда-то издали начинают пробиваться звуки военных мотивов, точно появляются тени прошлого и среди них все резче и резче выделялась тяжелой поступью тень воеводы...

Что-то вроде электрического тока невидимо пробегает по залу. Разговоры стихают. Забыты прибавки, сладкое доедается наспех. Даже дневальные на время скрываются в буфетную, перестав шнырять между столами.

Дежурный по Корпусу штаб-офицер, в сюртуке, с фуражкой под мышкой, встав от своего стола, нервно прохаживается посередине Столового зала.

И вдруг... то там, то здесь, то за столами второй роты, то у старших гардемарин, которых, кстати сказать, запрещено было называть старшими, то за столами третьей, начинается едва уловимое подпевание оркестру. Начальство, — дежурный по Корпусу, дежурный по батальону и три дежурных по кадетским ротам офицера, а иногда и кто-нибудь из ротных командиров, зашедших послушать музыку, — вначале не обращает на это внимания.

Оркестр все громче и громче играет мелодию. Уже слышен звон доспехов, бряцание сбруи коней. Врываются ноты диссонансов, сопровождаемые подвыванием

«любителей музыки ». Подпевание усиливается. Дежурные по кадетским ротам офицеры, встав из-за стола, находятся около своих рот. Очаг крамолы, конечно, у гардемарин. Дежурный по батальону офицер, в строевой форме, с саблей и револьвером у пояса, медленно проходит мимо гардемаринских столов, строгим взглядом осматривая их. Но Столовый зал — это не комната, а огромной величины помещение, которое « объять », со всеми присутствующими, в один взгляд невозможно. Там, где он и куда он смотрит, все спокойно, даже больше, чем спокойно, а подпевание продолжается...

Неуловимое, расплывчатое, как сама « тень воеводы », вспыхнет одной строфой мотива и замолкнет, то под самыми хорами у младших гардемарин, то в середине, у памятника Петра I, то на другой стороне зала, под беломраморными георгиевскими досками. Мелодия перешла уже в торжественно-триумфальные звуки марша. Оркестр делает особое ударение, со звоном тарелок на последних нотах такта. Этого уже никто выдержать не может и все, кто находится в относительной безопасности от взоров начальства, враз ударяют ладонями так, что звенит неубранная посуда на столах.

Почти одновременно дежурный офицер по Корпусу машет фуражкой и горнист дает отбой.

Весь Корпус с шумом поднимается из-за столов. Обед окончен. Пропета молитва.

Под веселые звуки марша шесть рот расходятся по своим помещениям, довольные обедом, музыкой и весело проведенным временем.

В КАРЦЕРЕ

Карцер — слово неприятное. Многие обходили его стороной и им мало интересовались, тем более, что пребывание в нем отзывалось на отметках за поведение. Но безукоризненный балл по поведению необходим был для лиц, собиравшихся стать « капралами », а так как всем 120 человекам выпуска капралами сделаться немыслимо, то естественно, что юношам с легким, веселым, а подчас своевольным характером, приходилось заглядывать и в карцер. Некоторым это приносило даже своего рода развлечение и как-бы давало право на уважение товарищей. Поэтому вспомнить о нем не так уж зазорно, а кой-кому может быть и приятно, так как неприятных — то воспоминаний о молодости почти не существует.

Вход в карцер находился в стеклянной галерее, около главного дежурства, рядом с лестницей в церковь. Обширное помещение, выкрашенное в серо-шаровый цвет, с зарешеченными окнами во двор, по одной стороне, — отделениями, с деревянными перегородками, на манер стойл в конюшне — по противоположной, глухой стороне, примыкавшей к звериному коридору, — было светло и чисто, напоминая собой павильон зоологического сада, с клетками для человекообразных обезьян. Спереди, все отделения забраны до потолка толстой проволочной сеткой, каждое — с такими же дверями, запираемыми снаружи на замок.

Внутри клетки находились откидная деревянная полка для сна и маленький стол с табуретом. По счастью, начальство не додумалось к сидящим под арестом воспитанникам ставить часового с « пикой », и внутренняя жизнь в карцере протекала по старинке под непосредственными наблюдением старика-дневального Со-

рокина, заведующего карцерным помещением (дневальными в Морском Корпусе назывались служители по вольному найму, вроде « дядек » прежних времен). Перед клетками помещался длинный стол для еды с табуретками, ближе к дверям находились умывальники с зеркалами, а за углом, в глубине, двери в уборную и около них койка Сорокина.

Дневальный Сорокин был всегда чем-нибудь занят, — или приборкой, или « услужением » своим постояльцам, запирая и отворяя за ними двери, собирая на стол, а по вечерам чистя их платье и сапоги. Он был в преклонном возрасте, с седенькой бородой и усами, высок ростом и широк в плечах, хотя и немного сутулился, неся на своих плечах седьмой десяток лет. Очевидно он пользовался большим доверием начальства, раз исполнял такие ответственные обязанности. Дежурный по батальону офицер лишь изредка заглядывал в помещение карцера, скорее для порядка, чем для надзора.

Совершенно не походя на тюремщика, Сорокин любил поговорить и поделиться впечатлениями из прошлого, если к тому представлялась возможность. Обычно, после вечернего чая, когда спать ложиться было еще рано, а делать было нечего (чтение книг воспрещалось), кто-нибудь из арестантов, уже запертых по своим клеткам, заводил разговор со стариком.

Сорокин помнил « доисторические времена », начав свою службу при директоре Алексее Павловиче Епан-чине, и,если умело навести разговор, мог рассказать о морском министре адмирале Воеводском и других почтенных современниках, об их проделках и жизни в Корпусе, так как они все выросли на его глазах. Он родился и вырос в стенах Корпуса в подвальном помещении, где жили семьи низших служащих, впитав в себя атмосферу военно-морской старины. Со слов своего отца, матроса Николаевских времен, тоже служившего в Корпусе, он любил больше всего повествовать о том, как часто приезжал Государь Николай Павлович в Морской Корпус, запросто, без предупреждения и свиты, проходил в младшую роту и, оставшись наедине с кадетами, подолгу беседовал с ними.

— Младшая рота помещалась тогда в первом этаже, под музеем, с окнами на 12-ую Линию, — пояснял он, — там, где теперь ваша третья рота расположена.

Сидит, бывало, царь-государь на подоконнике, в черном, наглухо застегнутом сюртуке, заложит ножку на ножку, руками колено охватит, а кругом него кадеты. Он с ними шутит, расспрашивает, входя в их интересы. Они же и не боятся его совсем, потому любовь большую имеют, больше чем родного отца почитают... Вот как раньше было, — добавляет старик, помолчав.

В клетках тихо. Все с интересом прислушиваются к рассказу старого дневального. Некоторые поставили табуретки к самым дверным решеткам, другие стоят, разминая ноги, и держатся руками за сетку. Со стороны смотреть, и правда похоже на зверинец с клетками обезьян, только нет названий, а вместо них — таблички с номером над дверьми.

—  Ну, Сорокин, заливаешь ты, брат, здорово, — раздается голос из дальней клетки.

Дневальный боком смотрит по направлению голоса, качает седой головой, берет тряпку и начинает с деловым видом обтирать стол, табуретки...

—  Сами, господин гардемарин, просили рассказать, — замечает он с обидой в голосе. — Если не потрафил, не взыщите. А насчет Государя Ампиратора Николая Павловича, передаю, что сам от своего покойного отца слышал. Поди видели в спальне третьей роты первое окно от входа белым мрамором облицовано, в память того, о чем я рассказываю, и надпись золотыми буквами на вечное время высечена. — Он замолкает, поворачивается спиной к зверинцу и делает вид, что собирается серьезно заняться приборкой.

Из дальнего угла слышится недовольное бормотание, а из соседней клетки несется возмущенный окрик:

—  Заткнись, Бобка! Не хочешь слушать, не слушай, а со своими дурацкими замечаниями не лезь!

В других клетках тоже неодобрительные возгласы. Поднимается шум. Дневальный с ужасом оборачивается, машет своей тряпкой на них. « Дежурный офицер », бросает он отрывисто и старческими, трясущимися шажками быстро подходит к наружной двери. Несколько секунд стоит около нее, склонив голову, как бы чутко прислушиваясь, что делается за дверью. В карцере наступает тишина, точно все вымерли.

Старик возвращается, садится на табуретку и, ни к кому не обращаясь, роняет:

—  Должно послышалось. Никого нету. Разве ж

можно так шуметь? Не ровен час, и впрямь кто заглянет. Всем на орехи достанется!

—  Ты, Сорокин, расскажи лучше про Столовый зал, — предлагает голос из ближайшей клетки. — Мы тихо слушать будем.

—  Что-ж, про зал? — как бы переспрашивает нехотя дневальный. — Зал как зал. Большой только очень... Первейший в столице. Такой большой, что раньше по задней стене цельный корпус разобранного фрегата как бы в постройке стоял в зале. — Старик заметно оживляется, поднимает голову и победоносно окидывает взором все клетки. — У меня фотография осталась, могу показать! — замечает он в подтверждение своих слов и, подумав, продолжает: — Фрегат окружали в несколько ярусов, до самого потолка, леса, а борт с одной стороны снят, чтобы внутренность хорошо наблюдать можно было бы... Господа воспитанники всюду лазали и набор собственными руками прощупывали. Тут тебе и термины, и расположение, и что к чему, все видать и все запомнить можно... А потом это сооружение убрали. Модель брига « Наварин » только, в полном парусном вооружении, оставили. Ну, да известно, на все мода приходит. Оно даже как будто для глаза красивее стало. Чище, и место этим выиграли. Кто знает, может со временем и «Наварина » уберут, раз без надобности и парусами больше заниматься не приходится.

Старик замолкает, припоминая что бы еще рассказать, и беззвучно шевелит губами. Тот же голос, который предложил рассказать о столовом зале, выждав немного, замечает:

—  Я думал, что ты расскажешь, как потолок хотели обвалить... Эту страшную историю. Помнишь? Как-то начал и не досказал... А еще хотел объяснить, почему пол скрипит в Компасном зале.

—  Стоит ли рассказывать на ночь? — неуверенно возражает Сорокин. Спать, поди, не будете, да еще во сне кричать начнете.

—  Нет, нет, расскажи, — послышалось из нескольких клеток разом, а первый голос добавил:

—  Говорят, будто с фамилией фон-Дезина эта история связывается? По его имени и двор « фондезинским » называется?

—  Этого я уж не берусь вам сказать, — степенно,

разводя большими руками с крючковатыми, ревматическими пальцами, отвечает дневальный. — Чего не знаю, того не знаю. С кем там связано, это не мое дело. Двор действительно прозывается фондезинским, только, кажется, по той причине, что на этом месте раньше дом и огороды господина вице-адмирала фон-Дези-на располагались. Но не в этом дело. Разное, конечно, болтают... Верно, прошлый раз, кажись, вспоминали про Компасный зал... Только в толк я взять не могу, почему он залом прозван? Это ж малая, круглая, как башня, комната, быдто перекресток двух коридоров, классного и гимнастического. Должно раньше этим выходом и пользовались, только потом его заперли на семь замков и засовов, а круглый вестибюль, — передняя, — и превратилась в Компасный зал. Да что вам про него рассказывать. Сами, поди, лучше меня знаете, на полу из цветного паркета с черным деревом выложена большая компасная картушка, на румбах которой вам не раз приходилось стоять, когда учитель выгонял вас за шалости из класса. Окон в этом зале нет, свет падает сверху, из стеклянного купола. А вместо окон, для красоты, выложены четыре углубления в полукруглых стенках. Все это вы приметили, посещая Компасный зал по несколько раз в день, и мало обращаете на него даже внимания. А вот почему никто никогда не становится на стрелку норд-остового румба, про это, наверно, вам неизвестно? — Рассказчик приостановился и посмотрел на притихших слушателей.

— На всех румбах можно стоять, а на этот, если кто, невзначай, и встанет, так сейчас же дежурный офицер, сидящий в часы классных занятий здесь, за своим столиком, строго скажет: « Станьте на другой румб, в зюйд-вестовой четверти, лицом ко мне! » — А почему?... Может вы скажете, что этот румб находится слева и немного сзади стула дежурного офицера, и ему вас не видно? Нет, совсем не потому, дело тут в другом. Паркет под вами начинает жалобно скрипеть при малейшем движении, будто сетуя или желая обратить на себя внимание. Очень неприятно делается, да и тишина лекционных часов нарушается таким скрипением. Поэтому и запрещено на указанном румбе стоять. Сам же румб ничего из себя не представляет, разве только что стрелка его показывает на круглую железную печку,

загораживающую собой нишу, помещающуюся за ней, в стене.

Старик сделал паузу, собираясь с мыслями. Слушатели сидели не шевелясь, заинтересованные рассказом. — Да-с... Все это, говорят, вот от чего, — продолжал рассказчик таинственным голосом. — Очень давно, когда нравы были суровые, надзор был слабый и вообще воспитанники очень своевольничали, совершили они какой-то недозволенный, большой проступок. Начальство решило расширенный Совет в Столовом зале устроить, вроде суда. Виновных определить и вынести приговор. Пока шло следствие, господа воспитанники мрачными ходили, придумывая, как бы выручить провинившихся товарищей, вернее, в обиду их не дать. Надо вам сказать, что потолок Столового зала, оттого что очень велик и колоннами снизу не поддерживается, подвешен на цепях. Архитектор, Федор Иванович Волков, так уж придумали. Я не знаю, как там устроено, только будто бы на чердаке есть какие-то скрепляющие гайки, которые ежели отвинтить, то цепи упадут и потолок провалится. Горячие головы и порешили в строгой тайне проникнуть на чердак, развинтить гайки и, когда соберется Совет, обрушить потолок на него. Поклялись не разглашать своего намерения, а если кто окажется изменником, казнить его смертию. Подходил страшный день. Кому надо, побывали на чердаке, сделали нужные приготовления. Все говорило за то, что предприятие удастся. Начальство ничего не подозревало. Но среди воспитанников был один, у которого отец служил в Корпусе и должен был присутствовать на Совете. Этот молодой человек тоже знал о заговоре. Он долго мучился, терзаемый противоположными чувствами, и наконец не выдержал. Перед самым собранием Совета он рассказал отцу о готовящемся покушении. Дело было сорвано. Совет отменен, на чердаке поставлен караул. Заговорщики почувствовали, что среди них находится предатель. Его не трудно было обнаружить. Вскоре воспитанник, сын служащего, исчез из Корпуса. Как ни искали его, нигде не могли найти. Точно он сквозь землю провалился. Думали даже, что он сам убежал и скрылся. Постепенно вся история забылась и отошла в область предания. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. Впоследствии поползли слухи, что будто бы в ту страшную ночь воспитанники судили своего товари-

ща — предателя и зарубили его палашами. А чтобы скрыть следы, замуровали его в норд-остовой нише Компасного зала, что сейчас за печкой. Вот почему жалобно скрипит паркет на этом румбе, — закончил свое повествование старик-дневальный.

Все молчали, каждый по-своему переживал рассказ, в котором переплеталось чувство сыновней любви с чувством товарищества, ставившегося превыше всего в катехизисе «старых кадет». Многим казалось, что всему виной « старательное начальство », которое из пустяков всегда старается раздуть целую историю. Выждав немного, дневальный Сорокин посмотрел на часы.

— Ну, господа гардемарины, на сегодня довольно, время спать ложиться, — мягко и вежливо объявил он.

Щелкает по-очередно ключ в замках. Сорокин выпускает обитателей клеток « сделать туалет» на сон грядущий. Деревянные доски полок опущены, арестованные устраиваются на ночлег, покрывая свою койку пробковым «спасательным» матрасом и постельными принадлежностями. Жестковато немного, но ничего не поделаешь, это не лазарет и надолго, кроме исключительных случаев, здесь не задерживаются.

Постепенно все успокаивается, и арестованные гардемарины, ворочаясь, начинают затихать. Последним, притушив свет, ложится дневальный в углу карцера и по-стариковски долго не может заснуть, по временам крестясь и шепча молитвы. На молодежь сон опускается очень быстро. Всхрапнул один, мерно, с сопением, задышал другой, громко забормотал во сне третий. Многие спали совсем без сновидений, погрузившись в небытие. Некоторым что-то мерещилось, неясно вспоминалось, намечались какие-то образы под впечатлением слышанного и во сне продолжали жить прошлой, а может быть и предчувствием будущей жизни.

Снится Столовый зал с качающимся, точно парус, потолком. Впереди, вместо « Наварина » под парусами, возвышается большая эстрада, возвышение которой обтянуто красным кумачем, а на ней сидит какой-то человек, переодетый в матросскую форму. Бело-мраморные доски с именами георгиевских кавалеров отсутствуют. Хоры, своими легкими, белыми колонками напоминавшие пушкинские времена, тоже куда-то исчезли. Паркет, по-видимому, давно не натирался, носит следы гря-

зи и мусора... Гардемарин ворочается на своей койке, раскрывает глаза и приходит в себя. Сразу вспоминает, что он под арестом.

— Это Сорокин что-то болтал про Столовый зал, — смутно припоминает он. — Ах да, какую-то ерунду про потолок. Про то, что раньше на месте « брига » стояло огромное, разобранное судно. Фу ты, Господи! Только в карцере и можно увидеть такой подлый сон, — подумал он, по привычке мелко крестясь и переворачиваясь на другой бок.

КАПРАЛЬСКАЯ КУРИЛКА 6-ой РОТЫ

(Зима 1910-1911 гг.)

Их было семь человек, получивших одну нашивку, произведенных в вице-унтер-офицеры и назначенных воспитателями кадет, только что поступивших в Младший Общий Класс Корпуса.

Впрочем « малыши » были разные: были 13-14-летние мальчики, но были и юноши под 16 лет. Вице-фельдфебелю же, по возрасту младшему из « капралов », гардемарину 2-ой роты Игорю де Кампо-Сципио-ну, только что минуло 17 лет.

Небольшого роста, блондин, подстриженный ежиком, с лучистыми, сияющими глазами, Игорь Сципион был похож больше на девушку, чем на фельдфебеля. Но это казалось его сверстникам, с которыми он был всегда приветливо-весел и деликатно мягок. С « малышами » же держался начальнически строго и даже делал им выговоры. Молодые кадеты, только что вступившие в Морской Корпус, благоговели перед ним, да и перед всеми капралами, как перед образцом их стремлений.

Заняв в жизни 6-ой роты каждый свое место, шесть гардемарин, исполняющих обязанности унтер-офицеров, распределялись по росту следующим образом: Николай Солодков, Арсений Горковенко, Владимир Дружинин, Константин Кох, Юрий Ралль и Георгий Кондратенко. Беззаботное, чудное время. В тот год особенное счастье выпало на долю этих шестерых гардемарин-унтер-офицеров и их фельдфебеля Игоря Сципиона.

Ушедшие из-под непосредственного наблюдения своего гардемаринского начальства, они пользовались всеми привилегиями положения, не стесняемые ничем

командиром и офицерами младшей кадетской роты, смотревшими на них как на своих младших помощников. Дежурство без всяких неприятностей, служба в этой нестроевой роте так же спокойна, как в « яслях » воспитательного дома. Помещалась рота совсем отдельно от всего Корпуса, за Столовым залом, по лестнице, за бригом « Наварин». Там и ротное помещение, там и классы, там и спальня. Только на еду и парады кадет, изо всех сил старавшихся « не подгадить », выводили в громадный Столовый зал. Вечера предоставленные самим себе капралы проводили все вместе в своей курилке. Готовились к репетициям, читали, беседовали, делясь впечатлениями о вот-вот открывавшейся перед ними служебной дороге и жизни... мечтали, пророчествовали. За всю зиму ни одного неприятного спора, ни одной ссоры.

Как-то в середине зимы половина из них была в опере. Шел « Севильский Цирюльник » Россини. Вернулись в приподнятом настроении, заразив им и остававшихся дома. « Малыши » уже спали в нижнем этаже, в дортуарах, мирно посапывая на все лады. Дежурный офицер сидел за письменным столом и занимался « своими делами » в дежурной комнате, а в курилке стоял « дым коромыслом ».

Кондратенко, прозывавшийся «Кинто» за свое кавказское происхождение, вернее долгое житье в Тифлисе, — небольшого роста, в хорошо пригнанном черном мундире с золотыми пуговицами, делавший « страшные глаза » и копировавший с прищелкиванием языка « кавказских человеков », — хлопал ножнами палаша по столу и, подражая герцогу Альмавива в только что виденной опере, напевал, повышая голос: «дай кварти-и-иру, дай кварти-иру, дай кварти-и-и-

ру! »...

Кох, серьезный и задумчивый молодой человек с мрачным видом кудесника, отстраняя соседей одной рукой, пробовал лечь животом на табуретку, изображая собой компасную стрелку и показывая руками силы, действующие на нее, шептал какие-то заклинания.

Ралль, бывший сухопутный кадет, с круглым лицом и широко поставленными веселыми глазами, громко смеялся, откидываясь назад, и пытался сквозь смех что-то объяснить разводившему руками, плотному, солидному и степенному на вид Дружинину.

Горковенко щурился, махал рукой и скороговоркой, спотыкаясь, полусердито, полушутя, с блуждающей улыбкой говорил:

« Опять с ума сходят! Когда-же вы, господа, наконец станете серьезными? »...

Причиной такого настроения был отчасти театр, отчасти же кем-то принесенная бутылка бенедиктина, которую только что и роспили. Это было единственный раз за время всего капральства, поэтому вечер сделался « необыкновенным » и так хорошо запомнился всем. Бенедиктин показался очень вкусным, так как его пришлось пить тоже особенным образом. Рюмки, а тем более ликерные, конечно, отсутствовали; мало того, в курилке не было никакой посуды, даже кружки для полоскания зубов, стоящей в умывалке. Чтобы не обращать внимания и поскорее скрыть следы преступления, Горковенко принес из умывалки большой оловянный ковшик, будто с водой для питья.

Несмотря на легкое сопротивление Сципиона, несшего всю ответственность за преступление, пузатая бутылка с сургучем и печатями была откупорена, содержимое ее вылито в ковшик, а сама она далеко запрятана. Роспили круговую чару. На семерых было совсем немного — всего несколько глотков. Но все были в телячьем восторге, найдя, что из ковшика, то есть вообще из широкой, плоской посудины, ликер куда приятнее пить, чем из высоких, модных ликерных рюмочек.

В клубах папиросного дыма стали предугадывать будущее, наделяя им, по кажущимся способностям, каждого из присутствующих и тут же решили, что непременно встретятся опять все вместе, этак лет через сорок, на берегах Невы, в родном Петербурге, выслужив полную пенсию.

Сципиона, шедшаго первым и по всем признакам готовящегося быть занесенным на мраморную доску, прочили в товарищи морского министра, думая, что для министра недостаточно будет у него солидности. Солод-кову предсказывали должность « флажка » и штабную карьеру, Горковенко как большой любитель математики должен был кончить Артиллерийскую Академию и уйти на заводы. Дружинин, — человек хозяйственный, — быть ему командиром порта. Кох, на которого Горковенко махал рукой и говорил: « Сопьется, сейчас уже сходит с ума... », должен был кончить дни либо

преподавателем в Морском Корпусе, или действительно раньше других уйти в отставку. Ралль и Кондратенко, оба бывшие сухопутные кадеты, со всеми присущими им достоинствами, готовились честно тянуть служебную лямку и, пройдя все строевые должности, стать командирами кораблей...

Сорок лет прошло, но встреча не состоялась по непредвиденным и независящим от них обостоятельствам. Жизнь, как бешеная лошадь, сделала скачек в сторону и разметала всех.

Сципион застрелился в 1920 году, будучи тяжело раненным в Сибири при отступлении адмирала Колчака. Горковенко, сделавшись морским летчиком, погиб в бою с германскими самолетами над Рижским заливом в 1915 году. Солодков, Дружинин и Кондратенко, пройдя тернистый путь эмиграции, обосновались в зарубежных странах. Кох вскоре после революции переменил профессию безработного военного моряка на службу очень занятого пастора проповедника и издателя духовного журнала. А Юрий Ралль? Один он оправдал предсказания того вечера в капральской курилке Морского Корпуса, сделав карьеру по специальности: в 1936 году был контр-адмиралом Красного Флота и командовал отрядом судов, прошедших из Балтики в Черное море. В 1944 году, вице-адмиралом, отличается как командующий всеми десантными силами Красного Балтийского Флота занятием островов Бьерского архипелага и защитой с моря фланга сухопутных советских войск при взятия Выборга. Умер в 1949 году в чине полного адмирала.

ХРАМ-ПАМЯТНИК

Конец лета 1911 года. Первая смена старших гардемарин заканчивает плавание на крейсере « Богатырь ». Несколько дней занимает поход в Швецию, в Стокгольм. Красивые шхеры, интересный город, первый раз посещаемый гардемаринами. Во время стоянки каждый день приносит что-нибудь новое.

Крейсер посещает Великая Княгиня Мария Павловна младшая, в то время супруга наследного принца Шведского. Гардемарин В. Гаврилов, старшина катера, доставляет Ее Высочество на берег, крючковыми становятся другие гардемарины. Вечером Гаврилов с одним из крючковых гардемарин приглашаются семейством Российского Поверенного в Делах Мясоедова в цирк. На другой день днем чай на полуюте крейсера, устраиваемый офицерами, на который приглашена и часть гардемарин. На чае присутствует иностранная молодежь, дочери членов дипломатического корпуса, состоящих при Шведском Дворе. Новые знакомства, встречи, снимки группами, поездки на загородные дачи, посещения города, ресторанов, выставок и музеев. У многих найдутся воспоминания, интересные для каждого участника плавания в отдельности, ведь они, как цветные стеклышки калейдоскопа, при каждом повороте памяти складываются все новыми и новыми узорами.

Вернулись в Россию под впечатлением этого похода. Здесь ждал новый сюрприз, уже значительный для всех. Крейсер «Богатырь» был вызван в Петербург, так как полурота гардемарин со знаменем должна была принять участие в открытии Храма-Памятника морякам, погибшим в войне с Японией.

Стали на якорь посередине Невы, между Морским

Корпусом и Новым Адмиралтейством. В конце Английской набережной, на островке перед входом в Адмиралтейство, возвышался только что законченный постройкой Храм-Памятник, полный очаровательной старины, образец древне-русских храмов. В нем на мраморных досках помещены имена всех морских чинов, погибших в войну 1904-05 гг. Казалось, этот храм будет на долгие, долгие годы памятником значительной важности для всей России, т. к. имена ее сынов, от матроса до адмирала, начертаны навеки для воспоминания потомству. Правда-грустный, скорбный памятник проигранной войны, но тем более значительный, показывающий, что великие сердцем и духом русские люди чтут и помнят не только победы и успехи своего оружия, но и всех скромных героев-страдальцев, погибших во время неудач и поражений.

Вследствие важности этого события и особого расположения Монарха к морякам, памятник открывался в Высочайшем присутствии. Сам Государь Император Николай II со своей царственной Семьей молился на освящении Храма, и тем самым его открытие приобретало общерусское значение.

Выпуску гардемарин 12-го года в данном случае повезло, и они очень гордились своим участием в параде. Они еще не были официально старшими гардемаринами, но случилось так, что на целых два месяца раньше они стали ими. Старшая первая рота была весной произведена в корабельные гардемарины, и поэтому следующие за ней должны были ее заменить. Но у них еще не было ни своих произведенных унтер-офицеров, ни фельдфебеля, так как « строй » оставался на берегу, в корпусе. В плаванье ходили « по классам », а не по взводам и отделениям. Да и понятно, это последнее, гардемаринское, плавание проходило в усиленных занятиях по астрономии навигации, съемке, на Описной Барже в Котке, на « Верном » по Финскому Заливу и только в виде небольшого отдыха на крейсере « Богатырь ».

Пришлось наскоро сколачивать полуроту по системе « подскочи », которая, несмотря на печальный опыт русско-японской войны, так привилась в нашей флотской жизни. Перемешав три класса, поставили по росту, рассчитали на взводы и отделения, назначили временно исполняющих обязанности унтер-офицеров. К

счастью уже было несколько вице-унтер-офицеров с одной нашивкой, которых можно было смело поставить взводными. Так и были назначены фельдфебелем де Кампо-Сципион, а взводными унтер-офицерами Горко-венко, Макаров и Керн. Причем последние два более всего подходили к этому событию, так как их отцы погибли в русско-японскую войну. Но полурота должна была быть со знаменем, а знаменщика не было; мало того, не было в наличии и адъютанта, который находился в плавании. Времени на какую бы то ни было подготовку совершенно не хватало. Вчера пришли, сегодня осмотрелись, а на завтра назначено открытие Храма-Памятника. Хорошо еще, что за отсутствием места на Английской набережной прохождения церемониальным маршем не предполагалось.

Один из отделенных начальников, с прозвищем «Саша Черный» за свою черную бороду, заместил адъютанта. Гардемарина Солодкова назначили знаменщиком и приказали явиться на двор Корпуса при палаше для занятий со знаменем. Вынесли болванку знамени, и заменяющий адъютанта офицер с уставом в руках стал обучать вверенного ему гардемарина приемам. С этим отделенным начальником, благодаря его скверной привычке подцукивать с издевкой и придираться к каждому пустяку, гардемарины дело иметь не любили и поэтому такое совместное с ним обучение сулило мало приятного. Но все обошлось благополучно, потому что « Саша Черный » сам ничего в « знаменном деле » не понимал и, обучая, рассматривал картинки в уставе, можно сказать, по складам, — как расставлять указательный и средний пальцы на древке, беря знамя на плечо, или как вскидывать его по команде « на-кара-ул », перебирая и придерживая левой рукой, а правой подхватывая под поддон. Поупражнявшись немного, нашли, что все должно сойти благополучно, и уже хотели кончать свои занятия, как вспомнили, что Государь будет обходить фронт и при его приближении надо « салютовать » знаменем, встав в полоборота и медленно опуская панир (полотнище) к земле. Пришлось испробовать еще и салютовку, она выходила очень примитивно, но...

— Ничего, сойдет, — подбадривал « Саша Черный », — не торопитесь только, медленно и с достоинством скло-

няйте знамя. Да смотрите, если будет ветер, чтобы знамя не упало! — наставительно добавил он.

Но, несмотря на сравнительно дружелюбное отношение, он все же не мог удержаться от замечания и, уже отпуская своего ученика, сказал иронически:

— Вы палашик-то все таки лучше перемените, а то за такой и под арест попасть можете.

Палаш у ученика был надет собственный, длинный, в стальных ножнах, который при ходьбе, ударяясь о ноги, издавал звук « цок, цок, цок...», что было красиво по понятиям гардемарин, но чего не полагалось. Казенный, в кожаных ножнах, при высоком росте знаменщика был ему чуть ниже колена и выглядел очень не эффектно.

Утро торжества выдалось пригожее. Дул ветер с моря и поэтому не было жарко. От Невы и пристаней тянуло приятным, крепким запахом канатов, смолы, водорослей и влаги. Красавица-река, нежась в солнечных бликах своих волн, ласково полоскалась о гранитные набережные и весело несла на волнах маленькие ялики, пароходики с пронзительными свистками и громоздкие черные буксиры с переламывающейся под пролетом моста дымовой трубой.

Полурота гардемарин, одетая в черные брюки и белые форменки с узкими золотыми погончиками, приняла знамя из квартиры директора Морского Корпуса и отправилась на Английскую набережную, где развернутым фронтом заняла свое место у гранитных перил, первая от нового Храма. Рядом построилась рота Гвардейского Экипажа, дальше 1-го Балтийского Экипажа и другие, прибывшие из Кронштадта и с судов Балтийского Флота.

Государь с царственной Семьей прибыл из Петергофа на яхте. Гардемарин повернули лицом к реке и все время, пока царская яхта проходила мимо и швартовалась рядом у пристани, они держали « на-караул ».

Дул порывистый ветер, и распущенный, тяжелый, двойной шелковый панир знамени, вскинутый вверх на длинном древке, сильно полоскало. В действительности оказалось гораздо труднее справляться с вырывающимся из руки медным поддоном и древком настоящего знамени, чем на репетиции во дворе Корпуса манипулировать с болванкой.

Государь с Семьей и свитой проследовали в Храм.

После окончания освящения и панихиды по погибшим морякам, выйдя из храма, Государь стал обходить построенные войска. Как всегда, Он шел медленно, проходя близко по фронту и своими ясными глазами смотря каждому в лицо, иногда останавливался, что-либо спрашивал или узнавал знакомое лицо.

О феноменальной памяти Государя ходили самые невероятные рассказы. Было неудивительно, когда Он интересовался или обращал свое внимание на людей, чем-нибудь выделявшихся, в частности, среди воспитанников военно-учебных заведений, на юношей, отцов которых Он лично знал, и поразительно, когда вдруг вспоминал те лица даже при их отсутствии.

Вот, например, один случай, характеризующий память Государя, записанный со слов мичмана Юрши, бывшего отделенным начальником Морского Корпуса в 1913 году, и касающийся знаменщика выпуска 1912 года: когда Государь в 1913 году обходил роту гардемарин со знаменем в Крещение, перед выходом на Иордань, то, остановившись перед знаменщиком и милостиво его что-то спросив, назвал, обращаясь к корпусному начальству, совершенно правильно фамилию знаменщика Солодкова, выпуска 1912 года, и поинтересовался:

—  Куда он вышел? Вопрос был столь неожидан, что начальство смогло только ответить:

—  Во Второй Балтийский экипаж, Ваше Императорское Величество, — а Государь был настолько добр, что удовлетворился таким кратким ответом, хотя по смыслу должен был бы быть назван корабль, а в момент Высочайшего вопроса мичман Солодков находился на линейном корабле « Андрей Первозванный ».

К слову сказать, выпуск гардемарин 1912 года видел Государя ежегодно. Весной 1909 г., накануне гарде-маринства, — на смотру Морского Корпуса и завтраке в Царском Селе. В начале 1910 г. — в стенах корпуса, который Государь посетил в тот год и присутствовал в химическом кабинете на лекции профессора Веселки-на о жидком воздухе; в 1911 г. — на открытии Храма-Памятника. Гардемарины, живущие постоянно в Петербурге, кроме того бывали еще каждый год 6-го января на Крещенских выходах на Иордань, в 1910 и 1911 гг. в Царском Селе, а в 1912 году в Зимнем Дворце в Петербурге с выносом знамени к водосвятию на Неву. Тогда, впервые после семилетнего перерыва, знамя Морского

Корпуса в руках старшего унтер-офицера Солодкова участвовало вместе со знаменами всех воинских частей столицы в параде перед Зимним Дворцом, в присутствии Императора, под салют с верков Петропавловской крепости. Не было, как известно, этой церемонии в Петербурге с 1905 г., когда батарея, стоявшая на набережной у здания Биржи, во время салюта дала вместо холостого один боевой выстрел шрапнелью в сторону дворца. К счастью, выстрел, никого не ранивший, но разбивший стекла окон и порвавший в верхнем углу панир знамени Морского Корпуса.

Но вернемся к открытию Храма-Памятника.

Итак, Государь проходил по фронту. Вслед Ему неслось несмолкаемое ура и перед ним медленно склонялись к земле полотнища знаменных флагов и пани-ры знамен. Все сошло благополучно, и знамя Морского Корпуса в еще неопытных руках только что назначенного знаменщика взлетало ввысь и замирало в воздухе над щетиной поднятых « на-караул » винтовок, чуть вздрагивало, волнуемое ветром, и торжественно — плавно, под мощные звуки национального гимна, медленно склонялось к ногам Державного Вождя Российской Армии и Флота. Настроение у всех участников было приподнятое, ни времени, ни усталости не замечалось, хотя вся церемония освящения храма длилась долго.

Храм-Памятник морякам был освящен и открыт, но на этом не кончилось взаимодействие отдельных лиц из выпуска 1912 года. Кроме мраморных досок на стенах храма с именами погибших кораблей и состоявших на них команд, там находилось пожертвованное Гвардейским Экипажем, напрестольное Евангелие в окладе, украшенном драгоценными камнями, на крышках которого были записаны имена всего личного состава броненосца « Император Александр III», погибшего в бою при Цусиме.

Через четверть века старший лейтенант Вадим Степанович Макаров, сын адмирала Макарова, случайно увидел в одном из антикварных магазинов Нью-Йорка Евангелие в окладе с драгоценными камнями. При ближайшем осмотре он обнаружил имена, ...много имен, ...целый список, едва умещающийся на обеих крышках Евангелия, — всех офицеров и матросов Гвардейского

экипажа, коим был укомплектован эскадренный броненосец « Император Александр III ».

В. С. Макаров приобрел это Евангелие и передал его, как дар, в храм Христа Спасителя в Нью-Йорке. Думал ли гардемарин Вадим Макаров, участвуя со своими однокашниками на открытии памятника-гробницы погибшим русским морякам, что этот памятник будет осквернен и отдельные драгоценные вещи из него станут продаваться с публичного торга заграницей?

ТРИ РАЗА ДВЕНАДЦАТЬ

Не подумайте, что это какое-нибудь кабалистическое число, вроде звериного « трех шестерок », изображающего антихриста; это также и не высший балл за успехи в науках. Нет, речь идет о классе или вернее об отделении старшей гардемаринской роты за № 12, в котором в 1912 году закончило свое образование 12 человек.

Все они были очень довольны, что таким хорошим, счастливым, повторенным трижды числом закончилось их пребывание в стенах Морского Корпуса, хотя и ничем они этого не отметили, как, например, соседний класс №13, который заказал перстни с цифрой 13 и после выпуска в офицеры носил их «на память », бравируя « чертовой дюжиной ».

Их класс выходил двумя своими окнами на набережную Невы, роскошь, отсутствовавшая во всех других классах Корпуса за исключением еще одного, поэтому, часто освещаемый солнцем и простором Невы, он был очень светлым и казался веселым. Своим обширным, квадратным размером он походил больше на аудиторию. В нем размещалось всего три ряда длинных парт-столов с проходом посередине. Большое свободное пространство перед ними со столиком преподавателя и черными досками, висящими на стене.

Входная дверь была на противоположной окнам стороне. Проходить в класс надо было через полуосвещенную площадку, образуемую перекрестком « звериного » и «классного» коридоров. Все же остальные классы помещались в классном коридоре с окнами на двор.

Хорошая атмосфера двенадцатого создавала у всех в нем находящихся приятное настроение, и даже сам

серьезный преподаватель астрономии, везущий слегка подагрическую ногу и как бы плавно танцующий у доски па-де-катр, рисуя « сферы » с формулами, произнося загробным голосом, как заклинание, названия звезд: Альдебаран, Вега, Кассиопея, Альфа Полярис и всякие Гаммы разных созвездий, — казался добрым папашей с рыжеватой, длинной бородой, хотя никогда не улыбался и, являя собой олицетворение старых строгих времен, приходил на лекции всегда в сюртуке и белом жилете.

Астрономия считалась, еще со времен парусного флота, серьезнейшим и труднейшим предметом. Недаром после выпускного, письменного, экзамена по астрономии устраивались традиционные « похороны альманаха ».

Про остальных преподавателей нечего и говорить, они все были « приятны » своим настроением. Правда, небольшой диссонанс вносил штатский сюртук профессора Политехнического Института. Этот профессор, читавший Теорию корабля, был хорошо всем знаком еще с третьей роты, младшего специального класса, когда зверствовал с интегралами, вбивая их в головы с настойчивостью парового молота, заколачивающего сваи. Тогда интегралы снились им во сне и казались какими-то ихтиозаврами, — допотопными животными с малюсенькой, противной головой и огромным, длинным туловищем, лезущими изо всех углов и готовыми пожрать зазевавшихся. Только умело составленные шпаргалки обезвреживали их алчность. Этот «штатский » профессор, более строгий, чем самый свирепый адмирал, оставив « за бортом » троих из пятнадцати гардемарин, бывших в младшем специальном классе, этим оставшимся двенадцати уже страшен не был, и хотя не совсем подходил к всегда праздничному настроению солнечного класса, но даже и его лоснящаяся, как масленный блин, круглая физиономия с глазами слегка навыкате являла собой не раздражение, а иногда и некоторое довольство при вполне удовлетворительных ответах обучаемых им юношей.

Из « академиков », читавших боевые предметы, забавен был своей суетливостью постоянно бегавший из угла в угол мелкими шажками и ворковавший себе под нос, худенький, черненький капитан 2 ранга по прозванию « Куропатка », подстриженный ежиком и носив-

ший всегда, в отличие от первых двух, синий китель. Он читал теоретическую механику корабля. Другой штаб-офицер, в пенснэ, прозванный « Шишечка », мечтал стать великим художником, посещая Академию Художеств, был индиферентен к навигации, хотя и сообщал много интересного по своему предмету. Зато темный брюнет с окладистой бородой, будущий начальник отделения гардемаринских классов, « симпатяга » и «душа нараспашку», вносил на лекциях по девиации компаса шумливую веселость, наполняя помещение своим громким, хриповатым голосом, и никакие « лямды це » или « лямды зет », силы, действующие на компас снизу и с боков, не были страшны, хотя часто затуманивались в магнитных полях непонятности.

Вспоминаются также лекции моложавого генерала, инженер-механика, начальника главного управления по механической части, любившего пускать в ход французские выражения, рисовавшего никому не нужные, как казалось его слушателям, различные системы котлов, паровых машин, всякие клапаны, сальники, золотники, эксцентрики, подшипники и прочую « белиберду », заставлявшую, в особенности гардемарин в задних рядах, позевывать и усиленно таращить глаза, чтобы не задремать.

Полный отдых от математического напряжения давали « сказочки » по истории военно-морского искусства, читавшиеся изящным энглизированным старшим лейтенантом, или лекции по Корабельной Архитектуре, когда слегка заикающийся полковник-корабельный инженер объяснял спуск корабля, картинно показывая, как корабль, вздрогнув, начинал медленно двигаться на салазках к воде. Момент торжественный — весь класс вставал и начинал петь « Боже, Царя храни », что полагалось в этот момент при действительном спуске корабля. Полковник краснел, бледнел, но стоял смирно из почтения к гимну, по доброте своей не зная, что предпринять. Рассказывали, что это с ним повторялось во всех классах при подобной ситуации и уже не первый год...

Много трудных предметов было уже позади: астрономия, вся высшая математика до сферической тригонометрии включительно, химия, электротехника, девиация, теория корабля, корабельная архитектура, артиллерия, корабельная механика, навигация.

Минное дело читал добрейший капитан 2-го ранга, лихой минный офицер, носивший, кроме значка минных классов, знак Археологического Института. К концу двухчасовой лекции внимание гардемарин притуплялось и капитан второго ранга охотно шел навстречу, когда для отдыха его просили что-нибудь рассказать из своей жизни. Он немного шепелявил, но рассказывал всегда серьезно, как-то отворачиваясь и смотря в сторону. Рассказывал он о своей службе и плавании на миноносцах, о дивизионе, которым он командовал, о Финляндии, о шхерах, о том, как его семья там всегда жила на даче. Как-то раз, когда все темы были исчерпаны, он рассказал, как его маленькую дочь чуть не укусила змея, которых в той местности под камнями было очень много. Последний рассказ всем понравился не столько по содержанию, сколько по оборотам речи шепелявого рассказчика и путанице персонажей. Их было в рассказе несколько и все женского рода, — дочка, змея, кукла, сажень дров и т. д.

С тех пор, когда надоедало слушать описание какого-нибудь сложного прибора и хотелось посмеяться, его просили рассказать « о змее ». Сначала он отнекивался, будто не понимая, но когда кто-нибудь из гардемарин наводил его мысль на Финляндию, на маленькую девочку, которая могла погибнуть от укуса змеи, то сердобольный папаша незаметно для себя начинал рассказ, всегда немного варьируя его, а слушатели, скрывая свои улыбки, переспрашивали рассказчика, для уточнения приблизительно так:

—  ...Да, да, понимаете, купили сажень дров, — повествовал капитан второго ранга, — привезли ее во двор. Леля, моя дочка, вышла и села играть в куклы... и вдруг она ползет.

—  Кто ползет, господин капитан второго ранга? — спрашивал с интересом А------в.

—   Змея ползет, — бросал отрывисто в его сторону рассказчик и продолжал дальше:

—  Леля сидит и не замечает, прислонилась, понимаете, спиной к ней...

—  К кому прислонилась, господин капитан второго ранга? — с ужасом вскрикивает другой гардемарин, — неужели к змее?

—  К сажени дров, конечно, — мимоходом поясняет рассказчик, не замечая улыбок слушателей, увлечен-

ныи сам своим рассказом, продолжает дальше, но, не обладая большим красноречием, он часто ставит местоимения женского рода так, что их можно отнести и к змее, и к дочке, и к кукле, и даже к сажени дров, что вызывает новые вопросы « заинтересованных » слушателей. Заканчивается рассказ словами:

—  Я подбегаю, хватаю топор, валяющийся около дров и отрубаю ей голову! —...и опять кто-нибудь уже под общее фыркание спрашивает:

—  Кому ей, господин капитан второго ранга, кукле или...

Но капитан второго ранга, на сей раз уже сердясь, грозит выслать нахала из класса и переходит к очередным минным делам.

Много предметов ушло в вечность: морская опись, лоция, океанография, морское дело, фортификация, законоведение, история церкви, теория словесности, английский и французский языки. И даже было жаль, что больше не увидишь действительного статского советника, старого, корректного француза, которому иногда для забавы кричали хором: « Вив ля Франс е ля Рюсси, е месье Гризар оси! » на что он, принимая это за чистую монету, вставал и раскланивался.

Стоят они все двенадцать в памяти, — все подтянуто — лихие и в то же время слегка распущенно-небрежные, как и полагалось тогда быть бывшим морским кадетам и будущим офицерам Императорского Флота.

Класс шел с самой младшей кадетской роты Корпуса, его объем был больше в общих классах, кой-кто остался на второй год, некоторые, закончив среднее образование, ушли в высшие гражданские специальные учебные заведения, сделались студентами, порвав навсегда с флотом. Но среди оставшихся двенадцати в классе зубрил и лентяев не было. Были способные молодые люди, которым легко давались науки, были серьезные и старательные, и все они с интересом слушали читаемые им лекции, в особенности по специально-морским предметам, и все они любили морское дело и свой Морской Корпус, как колыбель родного им Флота.

Митяй

У правого трапа крейсера стоит командирский вельбот.

—  Мотри, Митяй греби как следовает, а то опять весло сломишь, — говорит шопотом старшина шлюпки левому среднему гребцу, здоровенному детине с красным, улыбающимся лицом.

—  Известное дело, сгребем, — бормочет матрос... С крейсера раздается команда:

—  Смирна-а, свистать фалрепных! — вслед за ней слышится трель дудки и по трапу « сыпятся » на нижнюю площадку два матроса и застывают статуями, держа в руках фалрепа.

Появляется командир, за ним старший офицер и вахтенный начальник, держа руку под козырек. Командир медленно спускается по трапу, садится на вельбот, разбирает румпель-брасы и командует:

—  Отваливай... весла... на воду!...

С первым гребком звучит горн, поющий захождение: « таа тата, таа та та та, та-а », последняя, высокая нота которого, выведенная с чувством, медленно расплывается в чистом морском воздухе.

Вельбот ровными, сильными гребками трех пар распашных весел выносится на середину рейда, описывает циркуляцию и держит прямо на трап корабля под адмиральским флагом. Еще несколько гребков и шлюпка должна быть у цели.

На адмиральском корабле уже вызван караул, все бинокли направлены на подходящий вельбот и наступила минута торжественного ожидания. Командир на вельботе вполголоса командует: « Навались! », желая разогнать возможно больше шлюпку, чтобы, положив в последнюю минуту руля, лихо пристать к трапу.

Один сильный гребок, второй, третий, и вдруг предательское « крах» с левой стороны. Весло среднего гребца ломается и лопасть его, ныряя, выскакивает за кормой. Гребцы по инерции делают еще гребок, уже пятью веслами, затем поспешная команда:

— Шабаш!...

Трах, так, тарарах..., вельбот с полного хода ударяется в трап, последний скрипит, скрежещет. Старшина цепляется крюком за трап, баковый матрос, побагровев от натуги, старается вывести нос шлюпки из-под трапа. Командир, готовый послать весь личный состав вельбота к пра-прабабушке, только шипит сквозь зубы букву — « с » — и выскакивает, подхватываемый фалрепными, на трап...

Через час на крейсере скандал. Командир в повышенном тоне разговаривает со старшим офицером, старший офицер с лейтенантом, заведующим вельботом, и с боцманом. Два последних, уже в различных тонах и вариациях, объясняются со старшиной шлюпки и, наконец, все трое с несчастливым Митяем, обладающим медвежьей силой и глупой рожей, которая может, по словам боцмана, вынести и не такие разговоры.

Зима. Командующий Флотом смотрит все суда, стоящие на рейде, по очереди объезжая их. Крейсер готовится к смотру. Кроме обычных работ и занятий, все подчищается и приводится в «смотровый» вид. Старший офицер, он же временно командующий крейсером, сбился с ног, лазая по всем щелям и закоулкам крейсера. Ротные командиры срочно « натаскивают » и проверяют своих подчиненных в знании начальствующих лиц для точных ответов Командующему. Наконец, « неожиданно » Командующий Флотом посещает крейсер. Смотр проходит блестяще. Начальство, при всей опытности и строгости глаза, все находит в порядке. Старший офицер сияет, смотр подходит к концу.

Под полубаком выстроена артиллерийская рота, на правом фланге которой красуется фигура Митяя. Командующий останавливается перед ним, строго смотрит и спрашивает отрывисто:

— Как зовут Наследника Цесаревича?

Митяй вращает глазами, от напряжения лицо его

делается кирпичного цвета. Молчание...

—  Ну? — бросает Командующий.

Глаза всех обращены на Митяя, он еще больше теряется и бормочет:

—  Его Императорское Вее... Запамятовал, Ваше Превосходительство, — с отчаянием вырывается у матроса.

—  Кто ротный командир? — обращается Командующий к старшему офицеру.

Молодой лейтенант вытягивается в струнку, держа руку под козырек, и выслушивает из громогласных уст Командующего целый каскад нелестных сравнений.

Хорошее настроение смотра сорвано. Командующий уезжает насупившись.

Старший офицер зовет в свою каюту лейтенанта и, разводя руками, говорит.

—  Вам придется, дорогой мой, сесть на неделю без берега.

—  Борис Иванович, неужели Командующий так рассердился? Ведь вы же понимаете, что этот идиот от страха не мог ответить, а не от незнания, — пытается возразить лейтенант, которому как раз на этой неделе надо быть на берегу.

Вечером, в каюте лейтенанта стоит фельдфебель роты, тяжело дышит и виновато оправдывается:

—  Дурак он, Ваше Высокоблагородие, вся рота возмущается, что так подвел вас, — готовы избить яго. Лейтенант мрачно отвечает:

—  Бить его запрещаю, — но что нам с ним делать? — Подумав с минуту, — к черту, скажи ему, чтобы и на глаза мне больше не показывался. Можешь идти!

А через две недели пришла «Великая, бескровная ». Третьего марта было много убито офицеров на Гельсингфорском рейде. Мир праху их! В числе убитых был и строгий Командующий Флотом и тактичный старший офицер крейсера. Лейтенант же остался жив, команда считала, что пострадал он « здря из-за нашего же брата »...

ФЕЙЕРВЕРК НА РАССВЕТЕ

Был тихий вечер 16/29 июня 1916 года. Два крейсера: « Громобой » и «Диана» находились в море, между островом Готландом и шведским берегом.

Шли уже сутки. За день очень умаялись, так как вышли еще с рассветом из Оландских шхер по фарватеру острова Утэ, где проиграли боевую тревогу, и до самой ночи находились с натянутыми нервами, каждую минуту ожидая нападения германских подводных лодок. Такое ожидание имело полное основание: было сообщено штабом Флота, что неприятельские подводные лодки несут регулярное дежурство-дозор на линии южнее Оландских шхер и, дальше, вторично, чуть севернее острова Гетска Сандо.

Днем несколько раз усматривали предметы, похожие на перископ лодки, по которым сейчас же открывали огонь артиллерией всего борта, особыми, ныряющими, снарядами, выходили из строя, тараня место нахождения предполагаемого неприятеля, и осыпали подчас друг друга осколками рвущихся об воду снарядов. И только один раз, подходя ко второй линии дежурства неприятельских лодок, когда три больших миноносца типа « Новик » — « Победитель », « Гром » и « Орфей », идя строем фронта в разведку, полным трид-цатиузловым ходом обогнали крейсеры, у самого борта « Дианы », на расстоянии не больше двух кабельтовых вынырнул перископ, уже несомненный и настоящий, который увидели все люди, бывшие наверху. Он быстро прошел контр-курсом и исчез во мгновение ока в волнах, наведя на зрителей оцепенение такое же, какое наводит очковая змея на свою жертву.

— Ишь шельма, — произнес, не выдержав, капитан

и, обращаясь к штурману, сказал, — вы бы в него секстаном запустили, Пал Палыч.

По агентурным сведениям, за второй линией лодок находилось неприятельское минное заграждение. Подходя к нему, Адмирал поднял сигнал: « Диане быть головной », и сам, на « Громобое », вступил ей в кильватер.

На « Диане » поставили носовой трал и продолжали путь, наблюдая, не всплывет ли подсеченная тралом мина, и ожидая ежеминутно взрыва, так как в универсальность носового трала мало верили.

Наступали сумерки и вместе с вечерней прохладой разливался покой в сердцах участников похода. Наверху остались только вахтенное отделение и дежурная смена прислуги у орудий. Остальная команда была отпущена вниз и, хотя коек не получила, но прилегла, не раздеваясь, кто где попало, для сна. Свободные от службы офицеры тоже спустились в кают-компанию и за вечерним чаем обменивались впечатлениями дня и обсуждали предполагаемую завтра встречу с неприятелем.

Все выходы кораблей в море, из-за опасения преждевременной передачи сведений неприятелю вследствие хорошо поставленной германцами сети шпионажа в Финляндии, были обставлены очень секретно, и даже офицеры узнавали о конечной цели похода только по выходе судна в море.

Так было и в этот раз. Крейсеры « Громобой » и «Диана» официально ушли из Гельсингфорса на учебную стрельбу к Ревелю. Но вместо этого только появились в виду Ревеля, повернули обратно на север в шхеры и стратегическим шхерным фарватером прошли на рейд острова Люм. Туда же подошли тральщики для протраливания выходного в море фарватера, миноносцы-конвоиры для охраны от атак неприятельских подлодок, миноносцы-сопроводители, участвующие совместно с крейсерами в операции, и большие миноносцы-разведчики « Гром » и « Орфей ». Только с этого момента личному составу крейсеров стало ясно, что готовится большой поход, — оставался вопрос — куда?

И вот теперь, сидя в кают-компании, они подробно разбирали цель похода, состоявшую в нападении на караван немецких пароходов, груженых рудой, выходящий сегодня вечером из Швеции. Весь этот план мог

быть выполнен только в том случае, если в море не было германских больших кораблей, так как место встречи крейсеров с неприятелем и его караваном было очень удалено от наших баз, а крейсеры, предназначенные для операции, были постройки до японской войны и обладали ходом всего в 17-18 узлов.

Личный состав был очень доволен походом, и молодежь строила предположения, как на утро произойдет встреча с неприятелем, каковые впрочем вызывали порицания старших офицеров, так как загадывать будущее считалось худой приметой.

Вскоре после одиннадцати часов вечера люди, бывшие наверху, услышали в направлении прямо по носу очень слабые, но хорошо различимые в вечерней тишине звуки выстрелов. Сердце забилось сильнее. « Это наши! «Новик», наверно, встретил неприятеля», с нескрываемой завистью думала молодежь, легкомысленно не принимая в расчет того, что преждевременное открытие неприятеля или, наоборот, себя неприятелю, срывает всю операцию.

Через некоторое время получили радио от Начальника перваго дивизиона миноносцев: «Встретил неприятельские миноносцы, имел перестрелку, место..., отхожу, курс... ». А около полуночи новое радио, уже от начальника Службы Связи, контр-адмирала Непенина: « Второй бригаде крейсеров, операция отменяется, выход пароходов не состоялся ».

Легко себе представить все разочарование личного состава, когда крейсеры, сделав полный поворот, легли на обратный, северный курс. Только слабым утешением могло служить рассуждение, что если адмирал Непе-нин, у которого в руках сосредоточены все нити разведки, дает непосредственно от себя срочную телеграмму, то значит действительно обстановка такова, что далее продолжать операцию или бесцельно, или очень рискованно.

После поворота, на крейсерах все успокоилось и все свободные люди погрузились в тяжелый, дремотный сон в душных, наглухо задраенных помещениях.

Агентура немцев стояла не ниже агентуры адмирала Непенина. Уже днем в Киле были получены сведения о выходе двух русских крейсеров в район острова Готланда, что вызвало срочное распоряжение каравану с рудой остаться в шведских водах, впредь до разреше-

ния, и посылку флотилии миноносцев с крейсером «Аугсбург» для наблюдения за этим районом. Вышедшую флотилию и встретили в одиннадцать часов наши три « Новика ». После небольшой перестрелки на дальней дистанции они за темнотою оторвались от неприятеля и ушли полным ходом в сторону, на север, предупредив крейсеры о миноносцах. Немцы, обнаружив русские миноносцы, решили выполнить свою задачу до конца и постараться ночью же найти русские крейсеры, чтобы атаковать их.

Около двух с половиной часов ночи 17-го июня 1916 года, на « Диане » слева за кормой заметили дым, сливающийся по временам с совершенно темным небом. Об этом открытии фонарем Ратьера, который имел узкую щель для света, сообщили адмиралу на « Громобой » и люди на обоих мостиках крейсеров не отводили уже своих биноклей от подозрительного облака — дыма.

Время шло своим чередом, вне зависимости от насторожившихся, тяжело дышащих машинами, сотрясающихся всем корпусом до клотика мачт, от быстраго максимального бега стариков-крейсеров. Начиналась чувствоваться близость рассвета. Приближался тот момент, когда ощущаешь, что вот-вот наступит перелом ночи на день. На северо-востоке появилась тонкая, светло-серебристая полоска утренней зари, небо над ней, на фоне которого проэктировались высокие корпуса крейсеров с длинными трубами, сделалось голубовато-синим, как на японской картине, звезды стали меркнуть. В противоположной стороне горизонта краски неба сгустились в контрастно-темные цвета и, хотя дымы противника стали уже ясно видны, сами неприятельские миноносцы все еще совершенно сливались с мраком ночи.

Прошло еще несколько минут...

Крейсеры были готовы к бою. Орудия заряжены и наведены. Несколько десятков пар глаз были устремлены на неприятеля. Теперь уже ясно можно было различить восемь отдельных дымков от миноносцев, идущих курсом паралельным курсу наших крейсеров, на расстоянии около семи миль, в направлении сорока пяти градусов сзади траверза последних. Германские миноносцы заметно нагоняли наши суда, стараясь выйти на их левый траверз для атаки. Когда расстояние уменьшилось до шести миль, они сильно задымили, по-види-

мому еще надбавив хода, и повернули прямо на крейсера.

« Громовой » дал первый залп. Через пять секунд « Диана » повторила, и залпы стали чередоваться один за другим. По первому залпу « Громобоя », германский крейсер «Аугсбург», оказавшийся слева по носу от русских крейсеров, в восьми или девяти милях, пустил целый сноп ракет. Они разорвались ослепительно белыми огнями, которые, медленно падая, осветили наши крейсеры лунно-электрическим светом.

Снаряды, приготовленные на наших судах для ночной стрельбы, с ввинченными в их дно светящимися трубками « Сейпля », напоминали своим полетом огненные мячики, прыгающие на фоне темнаго неба. Картина была феерична, ничуть не напоминая собой ужасы боя, и только рев пятнадцати орудий нарушал очарование ночи. Даже всплески от снарядов с «Аугсбурга », ложившихся недолетом слева по носу, вызывали удивление, как будто бы этот немецкий крейсер мог пускать только осветительные ракеты...

Наши крейсеры увлечены стрельбой. Залпы ложатся очень хорошо. Миноносцы попадают в полосу завесы огня. Впереди и вокруг неприятеля встают фонтаны воды от всплесков наших снарядов. Каскады брызг рушатся на мостики и обливают кормы маленьких судов, а на некоторых, может быть, слышен свист и жужжание осколков, шлепающих с лязгом по надстройкам и трубам, да стоны и крики раненых. Но они храбро продолжают атаку, желая дойти до расстояния действительного минного выстрела.

Вдруг головной миноносец поворачивает и, пуская дымовую завесу, закрывает ею, как шапкой невидимкой, всю флотилию. Расстояние — четыре мили. Миноносцы не выдержали огня наших крейсеров, может быть у них, кроме потерь, есть и повреждения...

В то же время на поверхности воды показались следы торпед, идущих от неприятеля в левую раковину «Дианы ». Люди, заряжая орудия, тяжело дыша, потные, со сдвинутыми на затылок фуражками, будто не замечали в азарте боя грозящую опасность. « Диана » дала самый полный ход, рванулась вперед, отчего чуть вышла вправо из кильватерной струи « Громобоя », и мины прошли за ее кормой.

Стало совсем светло. Слева открылся шведский

маяк Ландсорт, проверив по которому свое место, крейсеры пошли к Дагерорту, а оттуда, подняв с восходом солнца Андреевский Флаг, в Финский залив.

НЕРАЗМЕННАЯ БУМАЖКА

Крейсер «Россия» в те далекие времена ходил ежегодно на всю зиму в Вест-Индию со школой учеников унтер-офицеров. Из них за шесть месяцев, проведенных в море и тихих бухтах островов Малого Антильского архипелага в постоянных занятиях, выходили бравые воспитатели матросов Балтийского флота. Само собой разумеется, что и офицерский состав подбирался отборный, — мичманы и лейтенанты все бравые ребята, молодец к молодцу, любо-дорого смотреть.

Брали на крейсер в заграничное плавание и человек десять первых по выпуску корабельных гардемарин, которых заграницей производили в мичманы, и они поэтому были почти на офицерском положении. « Почти » потому, что они отличались от офицеров по внешнему виду только кондукторскими погонами, широкий продольный золотой галун, закрывающий все поле черного погона, с литым накладным золотым якорем, да жили отдельно от офицеров, но приглашались как гости в офицерскую кают-компанию. И надо заметить еще одну черточку, примечательную в дальнейшем ходе рассказа: на берег, в местах стоянки крейсера заграницей, сходили они не в штатском платье, как офицеры, а в своей форме, как кондукторы и матросы. Среди этих молодых людей был и герой рассказа, назовем его Николай Скуратов, высокий, хорошо сложенный двадцатилетний юноша, не писаной красоты, но бодро глядящий вперед, словом, — молодой человек приятной наружности и немного мечтательный по натуре.

Крейсер уже вторую неделю стоял в бухте одного из небольших островов, принадлежащих Великобритании. Официальная часть прихода была давно закончена, и крейсер жил нормальной жизнью учебного судна,

когда весь день, до пяти часов вечера, был расписан по минутам.

Скуратов в четыре часа пополудни сменился с вахты, был свободен до восьми часов утра следующего дня и с двумя своими приятелями собрался съехать на берег, немного проветриться. Все трое дышали свежестью и молодостью, одеты во все белое, безукоризненно чистое, отглаженное платье, красиво оттененное золотым прибором формы.

В половине шестого раздался звонок в кают-компании, извещавший, что катер у трапа, и Скуратов, захватив с собой портсигар, полный папирос, деньги и маленький браунинг, спустился, с разрешения старшего офицера, вместе со своими товарищами в шлюпку, стоящую на буксире у первого катера. Офицеры сошли в катер, который и отвалил сейчас же от трапа.

—  Ну, куда мы направим сегодня стопы наши? — низким басом спросил один из попутчиков Скуратова, по прозванию Дьячек, сидя на руле и правя в кильватер катеру. — В варьете или просто посидим в кафэ и посмотрим публику?

—  Да по правде сказать, все это изрядно надоело, — ответил другой, по имени Илья Борщев. — Я бы пошел в хороший ресторан, заказал бы обед из десяти блюд, со всякими там приложениями, выпивками, закусками, сладким и десертом, и просидел бы там до последней шлюпки.

—  Нельзя же всегда и везде только есть, есть и есть! А потом при такой жаре сидеть в ресторане? Благодарю покорно! — возразил Дьячек.

—  Э, брат, почему ты впадаешь в крайность? Жара везде одинакова, а в ресторане под пальмами, с продувными вентиляторами и прохладительным питьем, менее жарко, чем в варьете.

Дьячек рассмеялся, повернув круто руль.

—  ...А ты что же, Коля, молчишь и не высказываешь своего желания? — обратился он к Скуратову, хлопнув его свободной рукой по коленке.

Коля сидел все время, немного отвернувшись в сторону, и смотрел, прищурившись, на струйки воды, бегущие от скул катера, со скачущими каплями на переломе легкой волны, уходящей в сторону борта. На солнце они переливались всеми цветами радуги и сверкали, как бриллианты. Вид у Коли был скучающий.

Он вздрогнул, повернулся и недовольно посмотрел на вопрошавшего.

—  Да правда, Николай, ты сегодня кислый чего-то, — сказал ему Борщев. — Или ты, может быть, того? Помнишь, как в прошлом году гардемаринами пели хором: «Из Севильи иду в Гранаду, мне денег надо, я есть хочу...! Ха, ха, ха. Так что ли?

—  Нет, совсем не так, — с полуулыбкой ответил Скуратов, — но мне сегодня совершенно не хочется ни слушать ваших сальностей, ни наслаждаться вашими обедами. Желаю успеха, но я вам сегодня не попутчик.

—  Вот те раз! — в один голос удивились оба приятеля. — Что же ты собираешься делать?

—  Пойду пройдусь немного за город, посмотрю, что здесь за природа, что за люди... Нельзя же все время проводить только по кабакам!

Вместо ответа Илья крикнул.

—  Вон, смотри, катер уже разворачивается и отдает буксир! Дьячек, клади руль право на борт и правь к маленькой пристани, видишь, там наш дневальный торчит! Сидорчук, выбирай конец проворнее, чего зеваешь! — подбодрял он сидевшего на баке матроса, медленно выбиравшего мокрый буксир из воды. Вот так всегда вы, с вашими разговорами все прозеваете. Помните, как лейтенант Иван Билибин говорил: « Не забывайте, что военная шлюпка — это визитная карточка всего корабля. — О! — и он поднял палец.

Сойдя с пристани на набережную, приятели расстались. Борщев с Дьячком отправились к главной улице города, в первоклассный отель, а Скуратов, миновав порт, скоро вышел за город, продолжая придерживаться берега, и углубился в плантацию агав. Городской шум остался позади, и люди совершенно не попадались, так как он шел не по дороге, а по тропинке, бежавшей между прибрежных камней, которая то живописно поднималась в гору, то неожиданно делала изгиб и спускалась к самой воде. Было приятно остаться одному в незнакомой обстановке. Сегодня он поставил себе целью дойти до видневшегося вдали не то леса, не то парка, одним словом — скопища больших деревьев, которые манили к себе своей тенью. Но он немного не рассчитал пути. Тропинка шла по скалистой почве, делала много поворотов, и на ней совершенно не было тени. Кроме агав, каких-то колючих кустов да пучков ежеобразной

травы, не было никакой растительности. Он стал немного уставать. Было очень жарко. « Хорошо, что дело идет к вечеру, — подумал он, — днем бы этой дороги не выдержать. Но не поворачивать же обратно, пройдя больше половины пути? Надо продолжать путь, несмотря на жару, а там можно будет отдохнуть, покурить, выкупаться и разыскать какое-нибудь жилье, чтобы выпить и закусить». Он засвистал Преображенский марш, подобрался и бодро пошел дальше.

Но вот и цель. Еще один поворот тропинки и... перед Скуратовым вырос забор, сложенный из камней, а тропинка резко повернула в сторону от моря и стала круто взбираться в гору, идя вдоль ограды.

« Нет, шалишь! » — сказал сам себе Николай. — « Если так, то полезем через забор. И не через такие лазили, эк чем удивили! »

Приглядевшись внимательнее, он убедился, что ограда была очень старой кладки — местами камень осыпался — и через нее можно было легко перелезть. Он вскарабкался на стенку и спрыгнул по другую сторону ее, очутившись в каком-то заколдованном царстве. Запущенный парк, огромные деревья, с которых свисали гирлянды зелени, покрытые причудливыми цветами. Внизу валяются обломки веток, сучья, сквозь которые пробиваются кусты и вьющиеся растения, смешавшись в один клубок растительной ткани, покрытой пятнами зелени всех оттенков.

Спустившись к берегу моря, уложенному большими плоскими обломками скал, Скуратов подумал: « Какая благодать, какая дивная тишина ». Он опустился на прибрежный камень, снял фуражку, отер лоб платком, достал портсигар, закурил и с удовольствием затянулся табачным дымом хорошей русской папиросы. « Ну, теперь можно и выкупаться! » сказал вполголоса гардемарин, осмотрелся, выбрал место, где камни уходили дальше от берега и с них можно было прямо броситься в воду, быстро разделся, вытянулся всем телом, по старой детской привычке перекрестился и соскочил с камня в теплую, изумрудно-синюю воду.

— Ах, как хорошо! — Горько-соленая, кристально-прозрачная волна океана охватила его. Он почувствовал прилив бодрости, взмахнул руками и легко поплыл от берега.

В ту же минуту откуда-то сверху и сбоку, как по-

казалось Скуратову, очевидно с соседних камней, раздался встревоженный женский крик по-французски:

— Обратно! обратно!... Что вы делаете, несчастный?! Скорее на берег, здесь купаться нельзя!... Акулы, акулы! Боже мой, да скорее же!

Николай испуганно вздрогнул от неожиданного крика. Он быстро сообразил в чем дело, хорошо поняв тревогу незнакомой женщины, моментально перевернулся на спину и, скользя по самой поверхности воды, быстро поплыл обратно к песчаной отмели, свободной от акул, по его мнению. Вот он уже на мелком месте, он встал на песчаный грунт, повернул к камням, в надежде кого-нибудь увидеть, но там все было тихо и безлюдно...

Вот он и одет. Что делать дальше? Взбежав на едва намечавшуюся тропинку, он еще раз оглядел все кругом и вдруг заметил в стороне, за кустами, среди деревьев, мелькающий бледно-розовый кружевной зонтик и быстро удаляющийся силуэт женщины.

Не теряя времени, Скуратов свернул со своей тропинки, в несколько прыжков очутился перед кустарником, продрался сквозь него и выбрался на садовую дорожку, которая вдали кончалась каменной лестницей, круто поднимавшейся в гору и скрывавшейся в листве деревьев. По дорожке, не оглядываясь, шла женщина под кружевным зонтиком. Николай пошел за нею.

У него было достаточно времени, чтобы ее рассмотреть. Правда, голова ее была заслонена зонтиком, положенным на плечо, но судя по миниатюрной, изящной фигурке, легкой походке, манере идти и держать зонтик, перед ним была молодая женщина, может-быть даже девушка из общества..

Они продолжали идти, причем расстояние между ними заметно уменьшалось. Николай надеялся догнать ее у лестницы, но она быстро взошла по ней и, только достигнув верхней площадки, остановилась, по-видимому, передохнуть и, вертя волчком на плече зонтик, повернулась в его сторону.

Это ее движение не было случайно. Она ничем не выразила ни малейшего удивления при виде подымающегося по лестнице незнакомого ей человека в иностранной форме. Очевидно, она была уверена, что он идет за ней, и сейчас явно позировала, стоя на верхней пло-

щадке лестницы, смотря с легкой иронией на него сверху вниз.

Она показалась Скуратову прелестной, эта маленькая женщина с огромными бархатными глазами, смуглым личиком и черными, как смоль, волосами, заколотыми большим « испанским гребнем » из-под которого падали непослушные пряди локонов. Хорошо развитая грудь опускалась и подымалась от быстрой ходьбы, шевеля кружева шарфа-косынки, который был накинут на плечи и сколот спереди брошкой с большим, ярким экзотическим цветком. На последней, верхней ступеньке Николай снял фуражку, быстро вскочил на площадку и, в учтивом полупоклоне, заговорил по-французски:

—  Простите, мадам, вы, наверное, говорите по-французски?

Она улыбнулась, показав жемчуг зубов.

—  Так же хорошо, как и по-английски, — прозвучал ее немножко гортанный голос.

—  Тогда разрешите представиться: Скуратов, Николай Скуратов. Офицер со стоящего на рейде крейсера.

—  О-о-о! — как бы подчеркнув значение его слов, протянула она и подала ему руку, которую он осторожно взял за пальцы и поднес к губам.

—  Но вы, кажется, « аспиран-де-вессо »? (корабельный гардемарин)? — полувопросительно сказала она.

Скуратов немного смутился, не ожидав такой осведомленности.

—  Да, но это все равно, я через месяц уже буду произведен в мичманы, — быстро проговорил он и более официальным тоном произнес:

—  Мадам, я хотел у вас просить прощения, что случайно попал в ваши владения.

В тон ему она ответила:

—  Месье, это я вам прощаю, но, — она приостановилась, подняв пальчик, лукаво улыбнулась и продолжала:

— Ваше купание в бухте акул я вам простить никак не могу, и за него вы получите суровое наказание. Я вас арестую, и вечер вы должны будете просидеть у меня.

Скуратов поклонился и, весело вскинув голову, сказал:

—  Так это вы были моей спасительницей? Тогда

разрешите мне еще раз просить прощения за беспокойство и в благодарность поцеловать вашу руку.

—  Пожалуйста — весело засмеялась она, — но я также получила удовольствие от созерцания ваших приготовлений к купанию!

Николай опять немного смутился, так как ему приходилось так фривольно разговаривать с вполне приличной женщиной. У него невольно мелькнула мысль: « Кто же она на самом деле? Куртизанка, « дама нашего круга », как говорили старые офицеры, или дама общества? Но это вскоре должно выясниться! »

Тем временем они незаметно пошли через газонную площадку, за которой виднелись какие-то строения. Набравшись храбрости, он спросил:

—  Почему же вы тогда сразу не остановили меня от купания?

—  Ах, Боже мой, какой вы смешной! Я не думала, что вы так быстро прыгнете в воду, а потом, — и она, немного запнувшись, потупилась, как бы подыскивая слова, — потом, при всем моем реализме, не могла же я выдавать своего присутствия и шокировать вас, тем более, что я была в платье, и этот контраст в одежде был бы не в мою пользу. Пожалуй бы тогда наше знакомство не состоялось, месье Су... Су.., простите, как вы назвали себя?

—  Скуратов, — подсказал с улыбкой гардемарин.

—  Ску-га-тоф, ах как трудно! Нет, я буду называть вас просто Николя. Так ведь, кажется?

—  Да, так точно. А как прикажете мне вас называть? — спросил, в свою очередь, Николай.

—  Меня? — мило улыбнулась она и качнула кокетливо локонами:

—  Это будет зависеть от вашего дальнейшего поведения и согласия провести у меня вечер. Ничего не имеете против, мой милый Николя?

—  О, с величайшим удовольствием! — радостно сорвалось у Николая. — Но это вызовет, может быть, некоторое удивление у людей.. — Скуратов запнулся,

— которые вас окружают?

—  Несмотря на молодость, вы очень осторожны, месье Николя. Осторожнее, чем с акулами. Нехорошо!

— И она погрозила пальчиком. — Положим, вы не знаете, как я живу, и я вас понимаю.

Скуратов быстро подумал: «Ну, кажется, сей-

час выяснится, что она собой представляет, и как вести себя дальше ».

—  Так вот, — тем временем продолжала она, — ни удивлений, ни неудобств ваше посещение вызвать не может. Здесь, — она как бы подчеркнула это слово, — я живу одна, со своей старой служанкой негритянкой. Итак, вы мой гость и можете называть меня Орхидеей.

Николай вскинул на нее глаза и даже немного приостановился, выразив всей своей фигурой удивление. Она это заметила и тотчас добавила:

—  Вы удивлены? Но зачем же вам знать, как звали моих бабушку, дедушку и всех других предков. Это совсем неинтересно. Так же мало интересно, как назвали меня при крещении может быть очень некрасивым именем... А, кроме того, у нас здесь принято называть женщин именами цветов. Говорят, что я больше всего похожа на орхидею. Меня все так зовут...

—  Кто все? — проронил Скуратов.

—  Ну все! Мои знакомые, друзья...

—  А у вас их много? — опять быстро спросил гардемарин.

—  Ах, очень много. — Со вздохом сказала она. Этот ответ был понят Николаем как разрешение

мучивших его сомнений. « Значит, куртизанка », быстро подумал он.

Тем временем они подошли к небольшому дому, окруженному сплошной верандой, перед которой был разбит цветник, украшенный очень декоративно пальмами, агавами, алоэ и другими сочнолистными растениями. Сам дом был погружен в тень больших, развесистых деревьев, таких же, как внизу у моря.

—  Ну, вот мы и дома! — весело воскликнула Орхидея, сложила зонтик, бросила его на диванчик, хлопнула громко в ладоши и звонко крикнула:

—  Опунция, кэм хир!

В глубине дома раздались шаркающие шаги, и Орхидея, обратившись к Скуратову, сказала:

—  Вы, месье Николя, наверное, голодны, и поэтому я сразу же заказываю ужин. Курите, я принесу вам пить. Что лучше: виски-сода или кактусный сок с ромом? Впрочем, вам наверное все равно! — и она побежала к дверям, за которыми появилась старая негритянка со сложенными на груди руками, что-то шамкающая и низко кланяющаяся.

Орхидея стала ей быстро, быстро говорить на каком-то непонятном наречии, и они обе удалились в задние комнаты.

Скуратов осмотрелся. Он сел на бамбуковое кресло и стал рассматривать первую за верандой комнату, стеклянные раздвижные двери в которую были широко раскрыты. Это было среднее между будуаром и приемной. Низкая мягкая мебель с шелковой обивкой, на стенах — гобелены, вышитые шелком, много зеркал, отражающих безделушки, статуэтки и раковины, стоящие на подзеркальниках и низких столиках.

Орхидея вернулась в легком домашнем платье, неся поднос с хрустальным графином, бутылкой рома, узким бокалом с соломинками и двумя стаканами.

—  Простите, Николя, что оставила вас одного. Надеюсь, вы не собирались обратиться в бегство? Хотя, бедненький, вы бы все равно не нашли дороги.

—  Да, я весь в вашей власти, мадам Орхидея, и не сожалею.

Она быстро поставила поднос на стол, подошла к его креслу и, протянув маленькую ручку, сказала:

—  За это можете поцеловать мою руку.

Но он, не дав договорить, быстро привлек ее к себе за руку, поцеловал выше локтя и хотел посадить к себе на колени.

—  Та, та, та, мой друг! — воскликнула она, вырываясь. — Сидите смирно, сейчас придет служанка и принесет нам ужин. А пока попробуйте этот сироп, — и она налила в два стакана зеленой жидкости из графина, дополнив их ромом.

Он взял чуть дрожащей рукой соломинку и стал медленно тянуть вкусный, холодный напиток. Потом, переводя дух, спросил:

—  Что это такое, Орхидея?

—  А что, правда вкусно? — в свою очередь спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Это сок круглого, ежеобразного кактуса, который особым способом приготовляет моя Опунция.

Пока Орхидея это говорила, Николай совсем пришел в себя, отпив из стакана добрую половину « негритянского кваса».

—  Да, очень вкусно. Но я хочу вас спросить, откуда у вас такая осведомленность о « нашем » квасе, о « на-

ших » чинах, как я раньше заметил. Разве вы знали многих наших?

—  О, да, месье Николя, — лукаво усмехнулась и блеснула задорно глазами Орхидея и, покачивая кокетливо головой из стороны в сторону, протянула нараспев, — ...очень многих, и молодых и старых, и старых и молодых. Ваши крейсера ведь ежегодно заходят к нам, простаивая здесь иногда подолгу. Перед « Россией » приходил « Герцог Эдинбургский », еще под парусами, это было так красиво! Может быть хотите заглянуть в мой альбом, пока Опунция сервирует наш стол?

Орхидея положила перед ним открытый альбом и быстро сказала:

—  Вот смотрите, это я маленькой, это моя покойная мать, это ваш командир, еще молодым офицером, он тогда плавал на « Эдинбургском », это его приятель, Га-лаганин, они были большими друзьями моей мамы и знали меня еще маленькой, это...

Она перелистывала страницы, продолжая болтать, называя все новые фамилии, и перед Николаем мелькали молодые и пожилые люди, в форме и в штатском платье.

Скуратов был немного удивлен. Он ожидал, по навыку в Европе, увидать в альбоме другое. Это же был самый обыкновенный альбом, только, пожалуй, в нем было слишком много мужчин. « Прямо какая-то коллекция поклонников на час », невольно подумал он.

А тем временем старая негритянка приходила и уходила, принося разные вкусные вещи в холодном виде. Может быть, вкусными они только показались Скуратову, так как он был сильно голоден и проглотил весь ужин довольно скоро. Да и не мудрено, время шло очень быстро и как-то сразу, без сумерек, спустилась ночь.

Кофе они перешли пить уже в комнаты, на веранде стало сыро...

Как-то само собой случилось, что Орхидея очутилась в объятиях Николая... И все потонуло в нежном блаженстве первого знакомства двух молодых, стремящихся друг к другу существ...

Когда, наконец, Скуратов забылся крепким предутренним сном, яростно зазвенел будильник, заранее поставленный заботливой рукой и известивший, что наслаждения кончены и пора возвращаться на крейсер.

—  Когда же мы увидимся, мой прелестный цветок?

—  Разве я тебе еще не надоела? — потянулась и томно сказала Орхидея; потом, что-то вспомнив, добавила, — впрочем, если хочешь — в воскресенье, около пяти часов, встретимся на пристани. Теперь иди скорей, а то опоздаешь к подъему флага. Ну, нагнись ко мне, я тебя в последний раз поцелую, — быстро прошептала она и, обняв голову, крепко прижала к себе. — Прощай! До воскресенья меня не будет дома.

Николай оторвался от нее и быстро вышел из спальни в будуар, поправил свой пробор, положил в карман пустой портсигар, оставленный здесь с вечера и на минуту задумался. « Платить или не платить? », — мелькнуло у него в голове, и сейчас же дал ответ: « Глупый вопрос, конечно — платить! » Он хорошо знал от старших товарищей, что самое унизительное и бесчестное — это должать женщине. Таких людей называют сутенерами или просто « котами ». « Но, сколько? » У него, кроме мелочи, в бумажнике лежала « неразменная бумажка » в пять английских фунтов. « Это пятьдесят рублей, пожалуй довольно », подумал он, быстро ее вынул и подложил под перламутровую шкатулочку с булавками.

На веранде его ждала старая негритянка, предложившая ему стакан горячего чаю, который он выпил стоя. Старуха сошла по ступенькам и рукой поманила его следовать за собой. Какой-то узкой дорожкой между кактусами она провела его на шоссе, где ждал небольшой, открытый автомобиль с шофером, молодым негром, который быстро доставил Скуратова на пристань.

На крейсере все шло по расписанию: учение, дежурство, вахты. В свободное время Николай мечтал об Орхидее и не мог дождаться воскресенья, чтобы снова увидеться с нею. Но в субботу старший офицер вызвал Бсрщева и Скуратова к себе и передал приглашение командира быть у него завтра на пятичасовом чае. Командир устраивает у себя маленький прием, будут — губернатор острова, консул, еще какие-то знакомые командира, молодые дамы и барышни, возможны танцы.

—  Приглашены все офицеры, но владеющих английским языком у нас не много, а поэтому командир просил и вас, господа гардемарины, как знающих английский, быть у него, — сказал старший офицер.

—  Да, кстати, в половине пятого пойдет на берег командирский катер со старшим лейтенантом Синицы-ным встречать гостей. Будьте добры, гардемарин Бор-щев, пойти на руле за старшину, — добавил он, отпуская гардемарин.

Скуратов совсем повесил нос. Приглашение командира равносильно приказу. Единственный выход, все же к пяти часам попасть на пристань, — это под смениться с Борщевым и пойти на руле катера.

—  Илья, не хочешь ли, я вместо тебя пойду старшиной катера завтра встречать гостей? — сказал Николай за обедом Борщеву.

Тот посмотрел на него с удивлением, покачал головой и заботливо сказал:

—  Что-то последнее время с тобой, Коля, творится странное. Ты от большого ума, наверное, с ума спятил.

—  Почему ты так думаешь? — чуть покраснев, спросил Скуратов.

—  Да как-то ведешь себя очень странно. То ночные прогулки в одиночку за город, то задумываешься так, что ничего не видишь и не слышишь, а то, извольте радоваться, вдруг такая, прости за выражение, идиотская подсмена. Это конечно не мое дело, но она кроме неприятности ничего принести не может.

—  Я знаю, Ильюша! Не в этом дело. Ты пойми, что я обещал быть на пристани в воскресенье около пяти часов и, чтобы сдержать слово, единственный выход подсмениться с тобой.

—  А, слово! Ну, тогда другое дело, так бы сразу говорил. Пойдем вечером к старшему офицеру за разрешением.

К командирскому приему крейсер был убран как игрушка. Над большим вместительным ютом (кормовая часть верхней палубы), от заднего мостика до кормового флага, был натянут тент, края которого вместо обвесов завешаны разноцветными сигнальными флагами. За траверзом заднего мостика приютился судовой оркестр. Чай был сервирован на юте, открытый буфет с крепкими напитками в командирском салоне, двери из которого были открыты на кормовой балкончик с чудным видом на город и всю бухту.

Двадцативесельный катер с ковровыми уборами и шкурой белого медведя в кормовом отделении был уже без четверти пять у городской пристани. По большей части за избранными иностранными гостями посылалась всегда гребная шлюпка. Паровой катер стоял тут же и должен был забрать остальных гостей после ухода гребного. На крейсере отлично знали, какое восхищение вызывала гребля наших матросов, и не без гордости поэтому лишний раз демонстрировали ее.

Молодец к молодцу, двадцать великанов, одетых с ног до головы во все белое, с синими воротниками и черными с золотой надписью ленточками на фуражках, сидели не шелохнувшись, в ожидании прибытия гостей. Старший лейтенант Синицын расхаживал по пристани вместе с Николаем, давая ему последние указания, как отваливать и каким путем возвращаться на крейсер, так как в момент появления гостей Николай должен был находиться на своем месте у руля за спинной доской катера и помогать дамам сходить в него. Собственно, обязанности Скуратова как старшины или командира катера были скорей внешними, ибо настоящий старшина этих двадцати молодцов, бравый унтер-офицер с серебряной дудкой на шее, находился тут же и сидел тоже у руля, но с левой стороны.

Николай рассеянно слушал Синицына и поглядывал по сторонам, скользя взором по толпе зевак, уже успевших собраться на набережной при сходе на пристань.

Ее не было!...

Подъехал экипаж под белым балдахином, и из него вышли консул с женой и дочерью. Синицын подошел к ним, поздоровался, сняв фуражку, целуя даме руку, потом представил Скуратова. Все остались стоять на пристани в ожидании приезда губернатора.

Почти тотчас же раздались гудки автомобиля и большая машина, с флажком на правом фонаре, остановилась у пристани. Синицын подобрался, мигнул Николаю глазом и медленно пошел навстречу губернатору, спускавшемуся по сходням. Скуратов извинился перед дамами консула и занял свое место на шлюпке. Не доходя трех шагов Синицын остановился, взял под козырек и отрапортовал по-английски:

— Ваше Превосходительство, катер с крейсера Его

Императорского Величества прислан командиром в ваше распоряжение.

Англичанин, выслушав рапорт, протянул Синицы-^НУ РУ^КУ и сказал:

—  Благодарю, благодарю...

—  Корветный капитан Синицын, — представился последний, назвав свой чин соответственно английскому рангу.

Во время рапорта старшего лейтенанта Синицына, Николай смотрел на губернатора и только сейчас перевел глаза на двух дам, сошедших на пристань. Одна была пожилая, немного располневшая, седая, южного типа женщина, очевидно, жена губернатора, другая...

Скуратов почувствовал, как кровь отхлынула у него от сердца, и он бледнеет. Другая была, как две капли воды, похожа на Орхидею.

Николай справился с собой, еще раз взглянул на молодую даму и решил, что, пожалуй, Борщев прав, назвав его сумасшедшим. Ему кажутся невероятные вещи, и он начинает галлюцинировать. Дама, правда, была похожа на его ночную знакомую, но держала себя совсем по-иному. Лицо ее было холодно и надменно, не было совершенно приветливой, чарующей улыбки, которая все время играла на устах той. Сходство все же было поразительное.

При приближении губернатора, Скуратов взял снова под козырек и скомандовал своим гребцам « Смирно! ».

« Корабельный гардемарин Скуратов », представил его Синицын.

Губернатор подал ему руку и после этого гости стали рассаживаться в катере.

За это время Николай не мог разглядеть знакомой незнакомки. Она легко спрыгнула в шлюпку и села спиной к нему. Теперь он видел только ее шляпу сверху, так как сидел выше, на транцевой доске, за спинами своих пассажиров.

По команде Скуратова катер отвалил от пристани. Гребцы совершенно бесшумно выкинули весла, и катер, как птица, взмахнув крыльям-веслами, после первых, длинных гребков стал забирать ход. На третьем гребке боковые гребцы, сидящие на носу, подняли из середины шлюпки свои весла вертикально вверх, щелкнули в воздухе их лопастями, ударив друг о друга, как

руками в ладоши и развели их в стороны, опуская в свои уключины.

« Ах, как красиво! » воскликнули дамы, продолжая свой разговор об удовольствии « прокатиться» на веслах.

Николай прислушался. Разговаривали только по-английски, причем « она » говорила, произнося отрывисто и твердо английские слова совершенно чужим для него тембром голоса. Он сидел и слушал, стараясь разгадать заданную ему загадку. С этого времени и до самого вечера, до отъезда гостей с крейсера, его личность, он чувствовал это сам, как бы раздвоилась и жила независимо одна от другой. Корабельный гардемарин Скуратов командовал гребцами, приставал к трапу, являлся старшему офицеру, разговаривал с командиром и его гостями, пил, ел, танцевал, а Коля, или, вернее, « месье Николя », как называла его Орхидея, носился над всем этим, видел сам себя и всех окружающих со стороны, как бы на сцене, и был поглощен одной только мыслью: « Она или не она? » Были очень острые моменты, когда Скуратов не мог даже совладать с собой и боялся, чтобы Николя не наделал каких-нибудь неприятностей.

Так, когда уже в салоне командир представил мнимой Орхидее Скуратова, она впервые улыбнулась, вскинула на него глаза, обдав бархатом огня и ответила по-английски командиру:

—  Мы уже знакомы с гардемарином.

У Скуратова потемнело в глазах и захватило дух, но в ту же минуту он услышал:

—  Мистер Синицын на пристани нам его представил.

Во время танца лэди Риджерс, так звали ее, отвечала ему односложно — да и нет. На вопрос же его, говорит ли она по-французски, она тоже ответила, не глядя на него:

—  Нет, сэр.

Проходя через командирский салон, Николай увидел Синицына, в одиночестве проглатывавшего рюмку коньяку, которую он закусывал ломтиком лимона с сахаром. Больше в помещении никого не было. Скуратов решил этим воспользоваться и подошел к Синицыну.

—  Ну, что, молодой? Хотите рюмку коньяку, а?

—  Благодарю, — ответил Николай.

—  Вестовой! Налейте-ка братец, еще парочку, — скомандовал Синицын буфетчику.

Тогда Николай решил спросить, кто и что, собственно, собою представляет молодая дама, приехавшая с губернатором.

—  Вас интересует лэди Риджерс? Пистолет-мужчина! Одобряю вкус, недурен! — ответил Синицын. — Строга, как чистокровная англичанка, но на самом деле, по-видимому, полукровка, судя по тетушке, жене начальника острова. У той под старость примесь южных кровей сказывается сильнее. Ну, что-ж еще хотите знать? Живет вместе с губернатором как его племянница. Кажется, года два тому назад ее выдали замуж за какого-то весьма пожилого коммерсанта. Должно быть, для поправления дядюшкиных дел. Муж все время в разъездах, мало бывает дома. А она, наверное, скучает и злится на весь белый свет, потому так мало и разговаривает. Впрочем, черт ее знает, что она там делает! Ну, пойдем наверх занимать гостей.

Так и прошел этот сумбурный « файф-о-клок ти » с раздвоением Колиной личности и с нерешенным вопросом: она или не она?

К отъезду гостей выяснилось, что командир, собственно, устраивал прощальный чай, так как получил предписание идти на юг, где на одном из южных островов указано рандеву с другим судном, а оттуда надо будет прямо возвращаться в Кронштадт.

Утром все было готово к походу: все шлюпки подняты, выстрела завалены, трапы убраны, якорный канат подтянут, и ждали последнего парового катера с берега, на котором должны были вернуться ревизор (офицер, заведующий хозяйством), артельщики и буфетчик. На руле старшиной пошел Борщев, заменив Скуратова за вчерашнюю подсмену. Но вот и этот катер вернулся и всякая связь с берегом порвалась.

Николай стоял на верхней палубе и грустно смотрел на берег. Его окликнул Борщев, только что вылезший из поднятого катера.

— Коля! Я тебе привез письмо с берега. Принесла какая-то старая негритянка, низко кланялась и просила передать на крейсер. Я думал, кто-нибудь из команды,

но смотрю, на адресе ясно написана твоя фамилия. Вот, держи — и он вытащил из портфеля голубой узкий конверт.

Скуратов разорвал конверт и вынул сложенный пополам лист почтовой бумаги.

На листе мелким женским почерком по-французски было написано:

« Мой милый мальчик, шлю последний привет с берега. Я исполнила свое слово и была на пристани. Не сердись, что была суха с тобой на крейсере, но так для нас обоих лучше. Ты все равно уедешь и забудешь, а я буду вспоминать волшебную ночь в полной уверенности, что о ней никто никогда не узнает. Прощай. Целую. Твоя Орхидея». Постскриптум: «Посылаю тебе твои пять фунтов стерлингов, которые ты по рассеянности оставил у меня на туалете. На память о тебе у меня остались твои окурки, так щедро раскиданные по всем комнатам ».

Скуратов осмотрел снова конверт и извлек из него свою « неразменную бумажку » в пять фунтов, всю пропитанную запахом духов ее будуара, и бережно положил в бумажник.

КАПИТАН ПРЕЖНИХ ЛЕТ

Он командовал маленьким, изящным недавно спущенным на воду минным крейсером, построенным по последнему слову тогдашней техники. Так сказать, образцовым судном своего времени.

Таким же образцовым капитаном считался и этот командир крейсера, полный достоинства и знания дела, но отличавшийся некоторой экстравагантностью и выделявшийся из среды своих сверстников поступками, бившими на популярность.

По тогдашней моде подстригался он « ежиком », носил усы и маленькую, аккуратно подстриженную бородку клинышком. Наружный вид он имел подтянутый, строго-официальный, внутренне же был полон юмора и какого-то юношеского, кадетского задора, готового, при случае, вылиться в очередную рискованную шалость, впрочем всегда идущую ему на пользу и ставящую его в глазах людей выше посредственности.

Приятели, а, под шумок, и подчиненные, звали его Бибишкой, как бы отмечая этим прозвищем его характер избалованного судьбой ребенка и отличительный признак его речи, — небольшое заикание, проявляющийся при волнении и сообщающий тоже своеобразную колоритность его разговорам.

Но автор сего рассказа, не собираясь давать полной характеристики или справки исторического значения, ограничивается тремя небольшими набросками из жизни капитана прежних лет, предоставляя самим читателям судить о достоинствах и недостатках своего героя.

САЛЮТ

В одной из бухт Бискайского залива, на фоне гор, покрытых южной растительностью, вблизи старинной

крепости времен Христофора Колумба стоит на якоре русский военный корабль, находящийся в отдельном заграничном плавании.

Весь снежно-белый, выкрашенный блестящим ри-полином, точно лаком покрытый, он отражается в лазури вод бухты, как дорогая игрушка Империи Российской. За кормой, на отскобленном деревянном флагштоке, свиваясь и развиваясь, лениво полощет белое полотнище кормового флага с синим Андреевским крестом, ласкаемое теплым береговым ветром.

Сегодня канун Царского дня, идет генеральная приборка. На крейсере моют щетками с мылом краску, стеклом скоблят дерево, трут с песком и камнем палубу, окачивают все из пожарных шлангов, оттирают все медные части до золотого блеска, словом, наводят абсолютную чистоту.

Завтра — большой праздник. Крейсер разукрасится флагами, будет отслужен торжественный молебен, произведен салют, после чего будут принимать поздравления и пойдет пир горой.

Командир очень озабочен. Он с утра ведет переговоры через посылаемого несколько раз на берег своего офицера с комендантом крепости. Комендант поставлен в известность, что завтра празднуется тезоименитство Русского Императора, крейсер произведет в честь этого случая полагающийся салют и командир просит крепость принять участие в празднике, начав салют в честь Императора Всероссийского по второму выстрелу с крейсера.

Переговоры затягиваются. Комендант крепости не имеет возможности или попросту не желает производить салюта, по закону не полагающегося. Он вежливо извиняется, указывая, что не имеет распоряжения своего правительства на салют и просит передать командиру, что лично всей душой присоединяется к русскому празднику и, конечно, завтра принесет свои официальные поздравления командиру.

Никакие уговоры не действуют. Комендант крепости твердо стоит на своем, извиваясь, как уж, и, как последний довод, конфиденциально сообщает, что у него для салюта нет пороха.

— Что? Нет пороха? — кричит Бибишка на своего офицера. — Не умеете вести переговоры, лейтенант. Ка-а-к-так нет пороха? Отправляйтесь не-немедленно

и пе-передайте, что я порох пришлю. Я требую, чтобы салют в честь мо-оего Государя был про-оизведен.

Но старания лейтенанта опять ни к чему не приводят. Комендант крепости находит еще несколько новых причин и решительно отклоняет сделанное ему предложение.

Предчувствуя бурю, лейтенант мрачно возвращается к своему командиру ни с чем.

— Не-не-не-хотят ме-е-рзавцы? Я им по-пока-кажу! — кричит Бибишка, бегая, как тигр, взад и вперед по своему маленькому салону.

Лейтенант почтительно стоит, ожидая дальнейших распоряжений. Наконец, командир останавливается, строго смотрит на своего подчиненного и, резко отчеканивая каждое слово, приказывает:

—  Поезжайте еще раз и передайте ему мой у-у-ультиматум. Если салюта не последует, я сни-маюсь с якоря и, уходя, бомбардирую город. Ска-ажите официально и строго, что это по-последнее предупреждение вашего ко-командира.

На берегу паника. Комендант срочно приглашает к себе Российского Генерального Консула, рассказывает ему о чрезвычайном требовании командира крейсера и просит уладить возникший инцидент.

Консул надевает парадный мундир, белые панталоны, треугольную шляпу, опушенную страусовыми перьями, и едет срочно на крейсер с официальным визитом, уговаривать строптивого командира.

—  Подумайте... — вкрадчиво объясняет он, оставшись наедине с сухо принявшим его Бибишкой, — вы предъявляете невозможные требования. Они не обязаны салютовать из пушек в наши Царские дни. Салют производится флагу, как Нации, или лицу, находящемуся здесь, непосредственно, а совсем не по случаю дня рождения или именин иностранного Монарха, живущего за тысячу километров от них. Наконец, вашими угрозами вы вызываете дипломатические осложнения, которые могут пойти в ущерб нашему престижу... Я очень прошу вас взять назад ваше требование.

Бибишка молча выслушивает пространную речь дипломата и, видя, что тот сказал все, вскидывает голову, твердо смотрит в глаза гостя и говорит:

—  Благодарю вас за ле-екцию о салютах, Ваше Превосходительство. Но вы изво-олите ошибаться, Ва-

ше Пре-евосходительство. Мо-ой Государь Император находится не за тысячу верст, а не-езримо присутствует здесь, со всеми, на-на-на своем собственном Его Императорского Величества корабле... Мне, простите, на-на-плевать на всю вашу дип-пломатию... Мо-можете передать им, Ваше Превосходительство, что командир русского корабля слов на ве-ветер не бросает... Я требую салюта и, повторяю, шутить не собираюсь. Если завтра салют в честь моего Им-ператора произведен не бу-бу-дет, я ухожу с рейда и открываю огонь по городу-Власти на берегу были не на шутку взволнованы. Скакали курьеры, собирались совещания, отдавались и отменялись различные приказания...

Утром на крейсере был поднят шелковый кормовой флаг, стеньговые флаги и флаги расцвечивания и, когда после Здравицы за Государя Императора начался салют, по второму нашему выстрелу крепостная батарея не замедлила присоединиться своими выстрелами к общему торжеству.

ЛЮСТРА

Практическая эскадра Балтийского моря стоит на якоре на рейде Биорке. Минный крейсер, которым командует Бибишка, недавно вернувшийся из заграничного плавания, входит в состав эскадры.

Царская яхта с Императорской Фамилией тоже находится в финляндских шхерах. Государыня Мария Федоровна часто съезжает на берег, посещая благотворительные учреждения при местных приходах и осматривая достопримечательности. Между прочим, она заинтересовалась старинной лютеранской кирхой. В церкви много различных предметов, оставшихся еще со времен шведского владычества, имеющих историческое значение и интересных по характеру своей выделки. Пастор лично дает объяснения, показывая свои владения.

Среди других вещей, в ризнице церкви находится небольшая, чеканной работы финских мастеров, люстра. Последняя обращает на себя особое внимание Государыни оригинальным орнаментом и ажурными, как кружево, украшениями. Императрица долго рассматривает люстру, восхищаясь ее выделкой и расспрашивая

пастора о подробностях выделки и времени происхождения этой понравившейся ей вещи.

По окончании осмотра Высочайшая Гостья отбывает на яхту, и в тот же день Императорская яхта снимается с якоря и уходит в Петергоф.

Совершенно случайно Бибишка узнает вечером от одного из своих приятелей, присутствовавших при осмотре церкви, об интересе, вызванном люстрой. В его голове зарождается блестящая идея, к исполнению которой он немедленно и приступает.

Не теряя времени, он вечером же съезжает на берег и отправляется к пастору, дававшему объяснения Государыне.

Открывшей дверь прислуге он дает свою визитную карточку и объявляет, что желает видеть господина пастора по срочному служебному делу. Его просят пройти в гостиную, куда сейчас же, с озабоченным видом, выходит пастор, застегивая по дороге на все пуговицы свой черный сюртук.

—  Чем могу служить, господин капитан 2-го ранга? — спрашивает пастор немного официально, видя перед собой незнакомого штаб-офицера, стоящего посредине комнаты с фуражкой и перчатками в руках.

Бибишка вскидывает на него глаза, приподнимает немного плечи и всей своей фигурой являет вид строгий и решительный.

—  Про-остите, что поздно. Но-о дело та-акого рода, что не те-ерпит отлагательства, — говорит он.

—  Ах, пожалуйста, я к вашим услугам. Может быть присядем? — отвечает пастор, подвигая офицеру кресло.

—  Бла-а-агодарю. Я вас не задержу, — говорит последний, продолжая стоять. — Я пришел вам сказать, что вы очень обидели Государыню Императрицу, — отчеканивает офицер твердым голосом.

Скромный пастор от неожиданности чуть не падает в обморок, хватается обеими руками за спинку кресла и дрожащим голосом спрашивает:

—  Как же это могло случиться, чтобы я мою обожаемую Государыню мог обидеть?

—  Да о-очень просто, — строго перебивает Бибишка, делает страшные глаза и, наступая на пастора, быстро задает вопросы: — Вы Ее Величеству показывали церковь?

—  Показывал.

—  Рассказывали про люстру?

—  Да, во всех подробностях.

—  Понравилась эта люстра Ее Величеству?

—  О! Очень, — нараспев, со слезами в голосе подтверждает пастор.

—  Ну, и что же вы сделали дальше? — уже свирепо наступает Бибишка.

—  Как что?... Больше ничего... — совсем растерявшись, шепчет несчастный пастор.

—  Чрезвычайно жалко, глубокоуважаемый пастор, что бо-ольше ни-ничего... Вы должны были, раз эта вещь так понравилась Государыне, преподнести ее ей и всеподданнейше просить принять как воспоминание о здешних местах и финском народе! А вы, простите за выражение, по недогадливости этого не сделали и теперь вся история может о-очень плохо для вас кончиться. Да-а-с!

Пастор был совсем уничтожен и, не зная, как поправить дело, тем более что и люстра то для него не имела никакой ценности, с тоской смотрел на грозного капитана.

Бибишка тем временем повернулся кругом, заложил руки за спину и отошел к окну. Постояв несколько секунд как бы в раздумье, он вернулся на середину комнаты, пододвинул сам себе кресло и, садясь, проговорил:

—  Теперь сядем и поговорим.

Пастор сел напротив, на кончик стула, вынул носовой платок и стал судорожно мять его в руках, изредка обтирая выступавший от волнения на лбу пот.

—  Если вы хотите, я по-пожалуй могу вам помочь, — заговорил медленно Бибишка.

—  Ах, пожалуйста! — воскликнул пастор, складывая руки, как для молитвы, — я буду вам страшно признателен. Но как же исправить мою оплошность?

—  Видите ли, завтра я на моем крейсере иду в Петергоф. Давайте вашу люстру, я захвачу ее и попробую преподнести Государыне от вас и вашего прихода.

—  Как вы добры, господин капитан 2-го ранга! Я слов не нахожу, чтобы благодарить вас, — засуетился пастор, ловя руку Бибишки и пожимая ее. — Я вам сегодня же запакую люстру и пришлю рано утром на пристань.

................

Утром следующего дня минный крейсер снимается с якоря и дает ход, направляясь к выходу с рейда.

На флагманском корабле полное недоумение, вызванное уходом судна без ведома и разрешения адмирала. Пока с вахты доложили флаг-офицеру, а тот адмиралу, о происшедшем, крейсер отошел на большое расстояние.

Адмирал приказал поднять « позывные » крейсера и сигнал « возвратиться обратно ». Продолжая удаляться, крейсер поднял ответный флажок « ясно вижу » до половины мачты, что означает — « вижу, но но могу разобрать сигнал ».

На этом переговоры кончились, так как крейсер стал скрываться из вида, а беспроволочного телеграфа тогда еще не было и запросить по радио было невозможно.

Придя в Петергоф, командир крейсера, испросив разрешения стать на якорь, немедленно едет на Императорскую яхту к флаг-капитану Его Величества и докладывает ему, что, имея поручение к Государыне Императрице, просит личной аудиенции для передачи подношения от населения Финляндии.

Бибишке назначают прием, и он подносит люстру, которая так понравилась Государыне при вчерашнем осмотре кирхи в Биорке. Императрица очень довольна вниманием населения и быстрой доставкой подношения. Она просит передать благодарность пастору и его приходу. Бибишку приглашают к Высочайшему завтраку.

Об этом завтраке он впоследствии много рассказывал своим друзьям, вспоминая его каждый раз в новых «вариантах». Злые языки, подсмеиваясь, уверяли, что он в пылу рассказа представлял даже в лицах всех присутствовавших на завтраке, все внимание которых было будто бы сосредоточено на нем, как на главном действующем лице.

« Так сидела Государыня, рядом с ней — я, потом фрейлина, потом опять я, рядом генерал-адъютант, еще фрейлина, опять я »... и так далее.

На следующий день крейсер возвратился в Биорке. При входе корабля на рейд адмирал поднял сигнал: « Адмирал приглашает к себе командира ».

Бибишка, незамедлительно, еще на ходу крейсера,

приказывает спустить свой вельбот, садится в него и является адмиралу. Между ними происходит следующий диалог:

—  На каком основании вы снялись с якоря?

—  Я им-им-ел прика-казание...

—  Вы видели, я поднял ваши позывные? — перебивает адмирал.

—  Та-ак точно, Ва-аше Превосходительство.

—  Что же вы сделали?

—  Я, согласно Уставу, о-осмотрелся за бо-ортом, Ваше Превосходительство.

—  Но я вам поднял сигнал!

—  Не-е мог его, против солнца, разобрать, еще раз осмотрелся за бортом, все ли в по-порядке ,и по-пошел по назна-начению, Ваше Превосходительство.

—  Так где ж вы были, черт возьми, наконец?

—  Я бы-был у Ее Императорского Величества, мо-моей и ва-вашей Государыни, Ва-ваше Превосходительство...

Адмирал хотел что-то возразить, открыл было рот, но так и не сказал ничего, пораженный неожиданным ответом, а Бибишка продолжал, ободрившись:

—  Имел личное приказание Ее Императорского Величества срочно доставить в Петергоф подношение от населения Финляндии, В-ваше Превосходительство, о чем по исполнении поручения и до-докладываю. Ее Величество осталась очень до-довольна за быстрое исполнение и выразила мне бла-агодарность, о чем также докладываю Вашему Превосходительству для занесения в мой послужной список.

ПОГРУЗКА УГЛЯ

Как-то уже в начале осени, Императорская яхта, уходя в очередной поход по шхерам, опять зашла в Би-орке, где стоял отряд судов, в который входил и минный крейсер Бибишки. Был сделан соответствующий салют всеми судами отряда, яхта стала на якорь и пробыла полтора дня среди кораблей, уже закончивших свои летние практические занятия.

Само собой понятно, что все на отряде находились в несколько приподнятом, праздничном настроении. Вместо гребного учения был устроен пробег на веслах на расстояние, нечто вроде импровизированных гонок,

закончившихся проходом под кормой яхты, где каждая шлюпка, отдавая честь, брала « весла на валек ». После этого началось парусное учение шлюпками всего отряда с эволюциями и маневрами, исполнявшимися по сигналу с флагманского корабля.

Как белыми мотыльками, весь рейд пестрел бесчисленным количеством парусов на шлюпках всех категорий. Тут были и маленькие шестивесельные ялы (шестерки) и заостренные с носа и кормы узкие капитанские и спасательные вельботы, легкие десятивесельные катера, обыкновенные двенадцативесельные катера с латинским и греческим вооружением, восемнадцативе-сельные полубаркасы и, наконец, тяжелые двадцати-весельные баркасы, с гладкими высокими бортами и широкими скулами.

Все это ходило под парусами в стройном порядке, сходилось, расходилось... Было замечательно красиво, точно шел какой-то замысловатый, нескончаемый плавный танец. Шлюпки шли в крутой бейдевинд, почти против ветра, поворачивали все вдруг « оверштаг », проходя носом линию ветра, ложились на другой галс, постепенно спускались под ветер и, наконец, получив полный ветер, распускали паруса в обе стороны « бабочкой ». Потом снова делали поворот через « фордевинд », меняя сторону ветра с кормы, брали друг друга на буксир, по категориям, растягиваясь, как в котильоне, в длинную цепочку, соединенные между собою буксирными концами. По сигналу ложились « в дрейф », обезветривая паруса и полоща ими, как лебедь крыльями. Делали петли вокруг адмирала и Царской якты, вплотную « срезая » им кормы и мелькая перед зрителями разноцветными отличительными флюгарками, нашитыми на задние шкаторины паруса. И снова и снова уходили вглубь бухты, выстраиваясь строем фронта, распуская и подбирая паруса, кружась и играя, собираясь группами и разбегаясь по всему рейду...

Глаз зрителя не мог оторваться от чудного зрелища, меняющихся, как в балете, фигур. Все жило как бы . танцуя под звуки чуть уловимой мелодии всплесков воды и шуршания ветра и танцевало, ею живя.

К вечеру, на некоторых судах отряда, имевших еще рангоут и паруса, производилось парусное ученье. Люди бегали на марсы и салинги, рассыпались по реям, отдавали паруса, снова их убирали, а после торжественно-

го « спуска флага с церемонией » брасопили и ворочали реи, спуская брам-и бом-брам-стеньги.

Все суда отряда стремились щегольнуть своей лихостью, расторопностью и уменьем перед глазами Державного Вождя Флота. И только на минном крейсере Бибишки, из-за неожиданно срочных работ, время проводилось совершенно иначе.

С раннего утра командир крейсера, из верных рук узнав о приходе Царской яхты, которая затем должна была идти в шхеры, послал своего инженер-механика в порт с требованием немедленно подвести баржи с углем, а штаб известил, что у него вышел весь уголь, и он просит разрешения срочно грузиться, так как в противном случае может остаться без пара.

К полудню крейсер обставился баржами с углем и начал в облаках черной пыли погрузку угля. Погрузка же угля считается работой « авральной », в которой участвует весь личный состав корабля. Поэтому, ни на какие другие работы, ученья или церемонии он и не отвлекается.

Так и образовалась разница в времяпрепровождении, упомянутая выше. Пришла Царская яхта, — а крейсер только что начал погрузку. Все ходили праздничными и щеголяли своими ученьями, —а крейсер, весь в угольной черной пыли, все грузится и грузится, ни на кого не обращая внимания.

На этот раз многие стали подсмеиваться в разговорах между собой над незадачливым командиром крейсера.

—  Нет, вы посмотрите, Бибишка-то как влопался! Всегда у него такой хороший нюх, а тут другого времени не нашел начать погрузку, как под самый приход Царской яхты, — говорили одни.

—  Подождите смеяться, — отвечали другие, — вы мало его знаете. Он что-нибудь еще выкинет. Человек с такой фантазией и предприимчивостью, как Бибишка, при наличии известной доли нахальства и находчивости просто « так » ничего не делает.

Даже адмирал забеспокоился, когда увидел, что к вечеру погрузка угля на крейсере не закончена.

—  Что он с ума сошел принимать такой большой запас угля? В заграничное плавание что ли готовится?

— мелькали порой мысли в голове Начальника отряда.

—  Запросите, когда думает кончить погрузку, — ска-

зал адмирал своему флаг-офицеру. — А то еще Государыня поинтересуется, надо иметь готовый ответ.

—  Есть, — ответил флаг-офицер и, позвякивая аксельбантами, побежал на мостик исполнять приказание.

На запрос по семафору получился следующий ответ:

« Завтра к полудню буду в полной готовности точка Командир ».

Адмирал вопросительно посмотрел на флаг-офицера, принесшего ему записанный на черной доске ответ.

—  Что вы на это скажете? Зачем ему понадобилась « полная готовность »? Опять имеет какое-нибудь « личное распоряжение »?

—  Все может быть, — почтительно склоняясь, ответил флаг-офицер. — Сегодня утром, возвращаясь с прогулки, Ее Величество милостиво беседовала на пристани с командиром крейсера.

—  Вот видите! — воскликнул адмирал, обрадовавшись своей проницательности. — Помните историю с люстрой? ТАМ, — он сделал ударение на этом слове, — к нему благоволят. Как бы опять чего-нибудь такого не вышло!

Утром крейсер закончил погрузку, отослал баржи в порт и стал мыться, приводя себя в надлежащий вид. На нем били «петергофские фонтаны». Каскады воды скатывались с носа, окачивались мостики и трубы, мылся борт. К полудню крейсер опять блестел как раньше, приняв свой обычный вид.

Днем Императорская яхта стала сниматься с якоря.

Минный крейсер Бибишки начал одновременно выхаживать канат и, когда яхта подняла на ноках рея шары, показывая что уже имеет ход, крейсер тоже дал малый ход, очутившись на траверзе яхты.

Адмирал видел маневр « беспокойного капитана », но в присутствии снимающейся с якоря яхты под Императорским Штандартом ничего не мог предпринять.

На яхте же подумали, что крейсер назначен конвоиром, а поэтому, флаг-капитан Его Величества приказал поднять сигнал с позывными крейсера: « Вступить в кильватер», так как, находясь на траверзе, крейсер мешал яхте маневрировать.

Этого только и надо было Бибишке! Теперь он на законном основании пошел за яхтой, направлявшейся в шхеры. Так и ушли, продефилировав перед всем отря-

дом, — Императорская яхта и ее « конвоир » с предприимчивым капитаном.

Бибишка преуспевал. На якорных стоянках в тихих, зеркально-чистых бухточках шхер он приглашался к Высочайшему столу, съезжал вместе с Царской Четой на берег, гулял по лесу, рассказывал свои бесчисленные анекдоты и случаи из морской жизни, постепенно делаясь « своим человеком » при Дворе.

Когда яхта закончила свое плавание, Бибишка получил Высочайший подарок, а его корабль — благодарность за службу. Дальнейшая карьера Бибишки была обеспечена, и он легко смог взобраться на самые верхи служебной лестницы.